Сергей Соломин - Под стеклянным колпаком [Избранные сочинения. Т. I]

— Вы странный, озлобленный человек! Отчего вы так ненавидите людей? Вам, кажется, доставляют удовольствие чужие страдания? Вы любите издеваться, ставить других в смешное положение.

— Я? Не слишком ли много мефистофельских черт вы мне приписываете? Любить всех людей невозможно. Ненавидеть — также. Есть х, у, z, к которым можно чувствовать то или другое. Но человечество, народ, товарищество — все это выдумали сентиментальные философы. Ничего этого нет. Придумано для утешения слезливых либералов и чтобы держать в повиновении суеверных и невежественных идиотов. Человек может быть хорош или дурен, как личность. Интересен, скучен, красив, безобразен, умен или глуп. Толпа, люди, общество — всегда собрание глупых. Умный равняется под дурака. Нивелировка под бездарность и тупоумие…

— Вы проповедовали эти идеи нашим колонистам?

Коваль громко расхохотался.

— Так вот причина вашего посещения! Вы явились в качестве следователя? Наверное, по совету пуританина Уальда или этого слащавого Манилова — химика Бессонова? Что же, я готов отвечать по пунктам. «Обвиняемый Коваленко, проповедовали ли вы ваши идеи колонистам?» Высказывал, что думаю, не стесняясь. «Вносили ли вы раздор в среду граждан „страны счастья“?» Вероятно, как всякий неглупый человек в среду неумных. «Какие вы преследовали этим цели?»

Коваль внезапно схватил руку Эвелины и привлек девушку к себе. Взял за плечи, пристально стал смотреть в прекрасные, глубокие глаза.

— Какие цели? А если я не хочу отвечать, если у меня действительно есть тайные цели? Разве я обязан кому-нибудь отчетом в своих намерениях и поступках?

Коваль наклонился совсем близко к лицу Эвелины.

— Сказать?

Глаза его горели, как уголья. Жаркое дыхание обдавало лицо девушки. Она, еще не знавшая мужских ласк и поцелуев, почувствовала страх перед этим дерзким, властным человеком. Пугливо затрепетало сердце. От волнения закружилась голова…

Лица ее коснулись горячие, воспаленные губы, жадные руки торопливо скользили по телу. Подавленная неожиданностью, Эвелина растерялась и едва находила силы сопротивляться.

Он уже срывал с нее одежду, он уже готов был торжествовать пир бесстыдной страсти…

Мучительно-болезненный женский крик раздался за окном. Коваль невольно отшатнулся от Эвелины…

Прикрывая руками грудь, Эвелина выбежала из дома Коваля, вся охваченная инстинктивным страхом девушки перед насилием грубого самца.

От пережитых минут обиды и унижения захватывало дыхание. Девушка не замечала, что делается кругом, и ею владело лишь одно желание: бежать, скорее бежать под защиту друзей. Казалось, кто-то гонится за нею, тянутся чудовищно длинные руки следом, горячее дыхание обжигает затылок…

Словно безумная, пронеслась она мимо Воскобойниковой, сидевшей под деревом, горько плачущей, ломающей в отчаянии руки.

Подчиняясь ревнивому любопытству, Наташа подглядывала и подслушивала, когда Коваль и Эвелина остались одни. По-английски она понимала плохо и сущность беседы осталась для нее непонятной, но она видела загоревшееся страстью лицо Коваля, видела, как обнимал и целовал он бившуюся в его руках «Полярную императрицу».

Наташа, слабая и безвольная, чувствовала, словно огромная тяжесть внезапно свалилась на нее и придавила к земле и она, только что ожившая под пригревом горячей ласки, в новой обстановке, чуждой кошмарных ужасов нищеты и жалкого прозябания в Петербурге, опять стала больной, несчастной, бедной Наташей, как нередко сама себя называла она в дни голодания и безысходной нужды.

Другую женщину охватил бы гнев, у другой разгорелась бы внезапно ненависть к обманувшему мужчине. Воскобойникова только вся корчилась, извивалась в судорогах душевной боли.

Бедная Наташа!

И слезы лились и лились из ее глаз, в которых застыло выражение ужаса…

Вдруг сильные руки обняли ее и подняли на воздух.

Примирение состоялось быстро. Коваль сказал своим уверенным голосом:

— Глупенькая! Разве ты не поняла, что я хотел ее унизить? Императрица! Явилась ко мне с какими-то объяснениями. Эта миллиардерша черт знает что воображает о себе. Стану я с ней разговаривать. Теперь больше не придет.

Наташе так хотелось поверить в это объяснение и чувствовать себя опять счастливой, что она поверила. А осадок сомнения в правдивости слов Коваля она перенесла, как женщина, на Эвелину и возненавидела ее, стала считать виновницей всего происшедшего…

«Полярная императрица» вбежала вне себя в лабораторию Бессонова и упала, задыхаясь, почти лишившись сознания. Химик поспешил к ней на помощь.

Всегда чувствительный к страданию людей, Бессонов ахнул при виде Эвелины. Одежда ее была разорвана, глаза бессмысленно блуждали, на белоснежной шее алела кровью глубокая царапина.

Не скоро Эвелина пришла в себя и получила способность говорить.

Бессонов глубоко возмутился.

Отвратительный поступок Коваля не имел никакого оправдания.

В мягкой, доброй душе Бессонова пробудилось чувство мужчины-рыцаря, обязанного защитить женщину. Загорелись огоньки в глазах, по мускулам пробежала холодная дрожь — предвестник физической борьбы, расправы, одинаковой у дикаря и у культурного человека. Хотелось пойти и отомстить болью, насилием.

Большой, грузный, он был снисходителен и добродушен, как все очень сильные люди, но ужасен в гневе. Решительной походкой двинулся он к дверям, но Эвелина поняла его намерение.

— Мой друг, остановитесь! Я не хочу нового насилия, новой крови. Да еще из-за меня.

— Но ведь таких гадин прямо уничтожают!

— Опомнитесь! Вы ли это говорите?

— Что же, по-вашему: так его и оставить? Или присудить опять к моральному исключению из членов колонии? Он смеется над нашим приговором!..

— Мы, все трое, основывая колонию, забыли об одном, а это самое главное. Забыли о том, что эти люди испорчены, искалечены прежней жизнью. Мы, как наивные дети, верили, что колонисты сделаются сразу другими, что все злое в них замрет и не будет вспышек, возвратов к старому…

— Но вы… вас унизили… вы едва избежали насилия, позора… Разве можно это оставить безнаказанным?

— Я очень испугалась, но у меня нет злого чувства к нему. Я думаю сейчас не о себе, а о том, что нам делать в будущем…

Раздались шаги и в дверях показался Уальд, мрачный, с суровой складкой на лбу.

— Старый ирландец, Патрик, умер. Сломано ребро против сердца. Не помогли и омега-лучи Делабранша. Он, впрочем, говорит, что опоздали с операцией.

— Первая смерть в колонии! — уныло сказал Бессонов.