Сергей Соломин - Под стеклянным колпаком [Избранные сочинения. Т. I]

Мокрые, дрожащие от холода и еще неуспокоившегося возбуждения, колонисты стояли мрачные, опустив головы и смотря исподлобья.

Уальд вызвал по телефону врачей и служащих в больнице.

Многие рабочие оказались ранеными, но опасно один лишь Патрик-отец, которому дюжий Шварц переломил руку и два ребра. На руках, на ногах забелели повязки. У некоторых были обмотаны бинтом головы, наподобие шлемов. Двоих пришлось обнажить до пояса, чтобы перевязать ножевые раны на груди.

Разошлись все молча, словно стыдясь того, что сделали.

Ирландца унесли на носилках. Прибежавшая хорошенькая Эльза громко рыдала, ломая руки.

В жизнь «Полярной империи» вошло что-то новое, страшное, еще не имеющее имени, но ясно чувствуемое.

— Кажется, нашей спокойной, беззаботной жизни наступает конец, — сказал Уальд, грустно оглядывая место побоища.

— Зачем смотреть так мрачно! — возразил оптимист Бессонов. — Надо расследовать причины.

— Вы не догадываетесь?

— Нет.

— Я уверен, что это пропаганда Коваля. Зачем вы его привезли?

— Но, позвольте? Ведь с ним прекращены все сношения. — А вы ручаетесь, что приговор выполняется, что к нему не ходят, не совещаются? Я недавно видел, как из дома Коваля вышла Воскобойникова.

— Ну, это — любовь! Тут все запреты бессильны. Кстати, что ее муж? Я у него не был целую неделю.

— Делабранш уверяет, что он поправится. Даже следы на лице надеется исправить посредством пластической операции. Действие омега-лучей изумительно. Заживление идет прямо на глазах. Исчезает опухоль, краснота, рана заживляется и быстро рубцуется.

— Теперь Делабраншу много работы! — грустно заметил Бессонов. — Но как они дрались, как дрались! Настоящие звери! Да, пройдет еще не одно поколение, пока человек переродится. Но неужели в этой вспышке виноват Коваль? Мне как-то не верится.

Уальд был не совсем прав, обвиняя Сашку Коваля. К нему, «осужденному», ходила только Воскобойникова, вся поглощенная новым для нее чувством близости к сильному, энергичному мужчине, к могучему самцу-господину, так не похожему на ее прежнего мужа, нерешительного, во всем сомневающегося, и больше всего — в собственных силах. Там была любовь-жалость, здесь любовь-страсть…

Но если Коваля не посещали колонисты, выполняя свой приговор, сама процедура суда, дерзкие речи обвиняемого, его огневой взгляд, энергичные жесты оставили глубокое впечатление.

Казалось, в «Полярную империю» проник и поселился в ней дух протеста. Против чего? Этого никто ясно не сознавал, и недовольство выражалось случайно, часто без смысла и повода, пока не разразилось забастовкой и дракой.

Кто-то из первых колонистов вспомнил, как во время бури на пароходе «Буффало» обезумевший рыжий Франц кричал:

— Не верьте обманщикам-буржуям! Мы будем их покорными слугами, будем выполнять их глупую, безумную затею.

Теперь эти слова стали казаться пророческими…

Обо всем, что произошло за это время в колонии, Коваль был вполне осведомлен через Воскобойникову.

К молодой женщине, полюбившей его первым чувством горячей страсти, он относился снисходительно, как к ребенку, заметно оттеняя превосходство сильного, умного мужчины перед существом низшим и слабым. А Воскобойникова восторженно целовала небрежно ласкающую руку.

Драка между рабочими механической мастерской вызвала злую усмешку Коваля.

— Началось!

И он задумался, не отвечая на вопросы Воскобойниковой, и долго смотрел вдаль, словно видел скрытое для других.

Наташа прижалась к его плечу.

— Милый, объясни мне: что им нужно? Нигде на земле они не имели бы того, чем пользуются здесь. Полная свобода во всем, нет господ и рабов, нет бедности, голода, унижения. Когда я сюда приехала, все казались такими счастливыми, веселыми. Я подумать не могла, что здесь повторятся ужасы той жизни. Неужели люди — звери?..

Коваль ласково провел рукою по ее склоненной головке.

— Глупая моя девочка! Разве сама ты примирилась со «счастьем», которое заготовлено здесь господином Бессоновым, господином Уальдом и госпожой миллиардершей? У тебя был муж, ребенок, вот этот дом, свое хозяйство. Что же ты не наслаждалась? Почему запросила другой жизни?

— Я полюбила тебя!

— Хорошо! Допустим, что сейчас ты довольна. Надолго ли? Ведь кончится тем, что мы друг другу надоедим и начнем искать нового счастья. Да разве в этой так называемой любви все счастье? Человеку сильному, настоящему человеку нужна борьба, нужно препятствие, которое надо одолеть… Да и просто подраться хочется.

Коваль вытянул руку, сжатую в кулак, и блеснул глазами. Наташа порывисто обняла его шею.

— Ты — мой сильный, большой, страшный.

И целовала его губы и, задыхаясь, повторяла:

— Страшный… страшный… А я тебя не боюсь, не боюсь!..

Вдруг Коваль оттолкнул ее резким движением. Наташа, вся раскрасневшаяся, глазами, пьяными от страсти, оглянулась на дверь.

Слегка смутившаяся при виде нежной сцены, стояла, взявшись рукою за косяк двери, Эвелина Шефферс и словно не решалась переступить порог.

Коваль поднялся навстречу, выпрямился, весь напружинился, как змея, ставшая на хвост. По лицу его пробежали тени, брови сдвинулись, и на лбу обозначилась глубокая поперечная борозда. И когда он заговорил, Наташа невольно вздрогнула от холодного, стального голоса:

— Чем обязан?

— Я хотела… Мне хотелось поговорить с вами.

— А, понимаю! «Полярная императрица» милостиво посещает заключенных. Правосудие, потом милосердие!

Коваль отвесил низкий шутовской поклон.

Эвелина решительно шагнула вперед и свободным жестом протянула руку.

— Браво! Императрица нарушает первая законы, обязательные для ее подданных.

— Мне необходимо, Коваль, говорить с вами наедине.

— Можно! Наташа, оставь нас. Зайдешь вечером.

Воскобойникова побледнела и тихо, словно пришибленная, вышла.

— Не бойтесь, ваше величество, что кто-нибудь подсмотрит или подслушает нашу тайную беседу. Я могу запереть двери завесить окна…

— Я никого еще в жизни не боялась!

— Поздравляю! Вы оправдываете славу неустрашимых американок. Впрочем, с миллиардами легко быть храброй.

— У меня их нет.

— Ну, были! И явились новые. Уальд показывал мне вашу кладовую. Там, конечно, больше, гораздо больше, чем когда-то лежало в банках на имя Эвелины Шефферс.

— Кладовая — собственность колонии.

— Правда? Не одолжите ли мне в таком случае десяток-другой миллионов долларов? Да, кстати, не уволите ли меня весной в отставку? Я предвижу, что мне не ужиться в вашей стране добродетельных поросят, которых вы собираетесь исправлять детскими наказаниями за драку и прочие провинности.