Сергей Соломин - Ошибка биолога [Избранные сочинения. Т. II]

Озлобление росло в душе.

«Пойти придушить ее, деньги отнять! Разве это было бы несправедливо?»

Но такие люди, как Веретьев, не люди дела, а только озлобленной мечты.

Остановившись на дворе, он стал смотреть на окна квартиры старой графини.

Было уже темно. В квартире царил мрак, еле-еле разгоняемый красноватым мерцанием лампадок, которые горели в каждой комнате.

Веретьев невольно вздрогнул. В среднем окне появилось что-то белое, оно выросло почти до верха рамы и все колыхалось, словно махал десяток огромных крыльев, то заслоняя все окно, то открывая красноватые мерцающие просветы.

«Так это не сказка, это привидение. Что это такое? А Калмыков говорит: пустяки! Пусть бы посмотрел».

Белое привидение исчезло так же внезапно, как и явилось. В окне обозначился темный силуэт старухи, размахивающей руками.

Веретьев не был суеверен, но ему стало не по себе и он поспешил уйти.

Куда деваться? О ночевках на диване в редакции узнал издатель газеты и сделал серьезное внушение сторожу, чтобы этого никогда больше не было.

У Веретьева оставалось копеек двадцать.

«Надо пойти в наш ресторан, на ходу никогда ничего не придумаешь».

Он уже не раз замечал, что сидя лучше думается.

Спросил кружку пива и пил ее медленными глотками.

Но голова, изнуренная голодом и усталостью, отказывалась работать, мысли плыли, как в тумане, было похоже на состояние перед сном. Может быть, Веретьев и действительно задремал на мгновение.

Очнулся он, словно от чьего-то окрика. Совершенно ясно услыхал слово: «Хортик!»

Что такое Хортик?

И, только собравшись с мыслями, вспомнил, что в редакцию приходил низенький человек с головой, странно ушедшей в плечи, с зоркими серыми глазами под рыжими густыми бровями.

Принес заметку о забастовках в рабочем районе и особенно упирал на то, что фабрика музыкальных инструментов, в которой он работает, не примкнула к общему движению.

Веретьев заинтересовался.

— Вы не сочувствуете рабочему движению?

— Нет, «рабочему» я очень сочувствую, а плясать под дудку эсдеков не намерен.

— Да ведь это ваша рабочая партия!

— Вы, как интеллигент, так думаете, а мы — рабочие — думаем иначе. Те же буржуи, но в красных плащах. Интеллигенция есть класс, интересы которого не совпадают с интересами рабочих. Это аристократия ума и знаний, идущая на смену денежной буржуазии. Мы не примкнули к забастовке, потому что рабочим никакого дела нет до политики. Ее делает интеллигенция и только ей она нужна.

— Значит, вы анархист?

— Э, называйте, как хотите, только заметку поместите в том виде, как она написана.

Посещение этого загадочного человека, в котором ясно чувствовался и интеллигент, сознательно превратившийся в рабочего, повторялось не раз, и всегда он обращался к Веретьеву.

Тот исполнял просьбу и разговаривал с неизвестным, стоя в коридоре.

— Пойдем, потолкуем в ресторане, — предложил раз Веретьев.

— Я ничего не пью. А если хотите побеседовать, приезжайте ко мне.

И дал адрес: за Невской заставой, такой-то переулок, Матвей Хортик. Фамилия — необычная, врезалась в память. Даже помнится, навязалась в мозгу. Хортик, Хортик.

«Не потерял ли я адреса?» — испугался Веретьев. Но, к счастью, грязная, измятая бумажка скоро нашлась и Веретьев поехал на паровом трамвае за Невскую заставу.

Хортик жил в маленьком деревянном домике-особняке.

На звонок вышел он сам, пристально оглядел Веретьева и сказал просто:

— Проходите!

Большая комната представляла соединение мастерской с кабинетом и столовой.

По одной стене стояли верстак и токарный станок. А напротив большой шкаф с книгами и письменный стол.

В углу накрытый скатертью стол. На нем бутылка водки, несколько бутылок пива, колбаса, нарезанная на кружочки, селедка, кислая капуста, большая краюха хлеба. За столом сидел среднего роста рабочий, поражавший необычайной шириной груди. Рукава пиджака туго обтягивали атлетические мускулы. Безусое и безбородое лицо отличалось грубыми, резкими чертами, словно вырубленными резцом из гранита. Низкий, хмурый лоб и небольшие, сверкающие острием стали глаза.

Хортик подвел к нему Веретьева.

— Мой товарищ — Кабальский.

Веретьев чуть не вскрикнул от боли, когда богатырь пожал ему руку.

— Пьете водку?

— Пью!

— Наливайте сами, закусывайте!

В комнате был и третий, с которым Веретьева не знакомили. Этот был полной противоположностью Хортику и Кабальскому. Одет по последней моде, цветной галстук. Черные усы и эспаньолка. Он напоминал наружностью фокусников, докторов черной и белой магии, престидижитаторов и гипнотизеров.

Увидав Веретьева, он отозвал Хортика в следующую комнату и стал говорить вполголоса.

— Да вам всюду пшики представляются, — громко отвечал Хортик. — Просто репортер из газеты, человек, видимо, сильно нуждающийся, может быть, сегодня и не ел еще ничего. А у вас сейчас подозрения. За свою драгоценную личность опасаетесь?

— Нет, но я ведь приехал выяснить вам точку зрения заграничного комитета.

— Ну и выясняйте!

— Как же при нем?

— Да в чем, собственно, опасность? Ведь вы разбираете вопрос теоретически, не конспирация какая-нибудь.

— Как хотите! На вашей ответственности.

— Да, перестаньте трусить! В таинственность играть!..

— Здорово его Матвей прохватывает, — одобрил Кабальский, опрокидывая в горло стакан пива. — Так им, заграничным слеткам, и надо.

Черный господин вышел опять и, ходя взад и вперед по комнате, временами жестикулируя, начал разъяснять авторитетным голосом «программу махаевцев» [3] Анархисты, последователи польского революционера Я. В. Махайского, считавшие, что рабочий класс эксплуатируется всем «образованным обществом» и прежде всего интеллигенцией. .

— Слыхали! Без тебя знаем! — буркнул Кабальский.

— По поручению комитета, я должен вам заявить, что обращено внимание на полную бездеятельность кружков за последнее время. Необходимо оживить дело и проявить себя активно.

— Хорошо! — громко заговорил Кабальский. — А позвольте спросить, экспроприированные деньги мы должны отдать вам или они останутся в кассе нашего кружка?

— Это уже специальный вопрос, который лучше обсудить в другое более удобное время и при более удобных условиях.

Черный быстро одел шапку и пальто и вышел.

Хортик, проводив заграничного гостя, вернулся и, став перед Кабальским, громко рассмеялся. Веретьев был поражен происшедшей в нем переменой. Его лицо, сосредоточенное, почти злое, стало детски незлобивым и смех такой искренний, заразительный, что Веретьев не выдержал и рассмеялся в свою очередь, не зная, в чем дело.