Сергей Соломин - Ошибка биолога [Избранные сочинения. Т. II]

— Самое трудное в моем деле, сэр, было поладить с дикарями. Они непременно меня бы съели, но боятся кинематографа. Ящик-змея, по их словам. Потом я снял моментальную фотографию с вождя и жреца. Оба пришли в ужас, увидав свои изображения. Умоляли меня снять с них колдовство. Но я держу это средство про запас. Пусть меня боятся. Вот теперь бы дождаться только жертвоприношения. Я устал, сэр, сознаюсь, устал! Но какая слава! Ленты Джонатана Форста! Единственные в мире!

— Но кого же, кого они хотят принести в жертву? — дрожащим голосом спросил Степанов.

Форст вынул изо рта сигару и посмотрел на него, удивленно вытаращив глаза.

— Как кого? Да разумеется, вас, сэр! Этот вопрос уже давно решен на совете старшин. Я снял торжественное прибытие ваше в деревню, митинг папуасов, ваше сватовство, свадебный пир, вы — на охоте, вы купаетесь вместе с женой-папуаской… Через три дня лента будет закончена.

Степанов почувствовал, что от страха у него сейчас разорвется сердце.

— Спасите меня! Дайте возможность бежать! Помогите!

Джонатан Форст долго молчал, пуская кольца табачного дыма.

— Это идея, сэр! Чудная идея! Мне, пожалуй, придется вставить в аппарат лишнюю ленту. Сорок первую! Таинственные приготовления к побегу, ваше бегство, погоня, вас ловят, торжественно ведут в деревню… Превосходно, сэр! Я к вашим услугам! Слово Джонатана Форста!..

Как безумный, Степанов бросился домой. Что-нибудь надо предпринять! Его хижина была полна женщин. Катя сидела посередине и жалобно причитала:

— Белый человек разучился петь во сне! Белый человек разучился долго говорить! Белый человек разучился целовать!

А женщины яростно подтягивали хором:

— Белый человек разучился, он ничего не может, никто не станет есть его дрянного тела!

И когда Степанов хотел пройти к жене, женщины били его, плевали ему в лицо, мазали нечистотами, всячески выражая свое презрение к человеку, которому уже нечего надеяться удостоиться величайшей чести — быть съеденным.

Так умная, преданная Катя спасла Степанова и никто им не препятствовал уйти из деревни. Они достигли английской фактории, сели на пароход и уехали в Россию, где супруги совершенно разошлись в убеждениях: Степанов вступил в Союз русского народа и яростно громил всех инородцев, а папуаска Катя поступила на Бестужевские курсы.

Американская фирма лучших в мире кинематографов Вильсон и К° отправила на свой счет экспедицию в Папуазию для разыскания своего представителя, Джонатана Форста.

Кинематограф, ленты и все вещи были найдены в целости в папуаском храме. Дневник кончался короткой заметкой: «К сожалению, мне не удастся снять последнего момента».

А на вопрос членов экспедиции, где белый человек, вождь папуасов, Титепетлекикапупуан, стыдливо опустив глаза, ответил:

— Он совсем не был вкусен!

Во всех американских газетах одновременно появилось следующее объявление:

Фабрика кинематографических лент Вильсон и К°.

Единственные в мире ленты Джонатана Форста,изображающие жизнь и обычаи Папуасов!

По непредвиденным обстоятельствам, талантливый представитель нашей фирмы Джонатан Форст не мог закончить замечательную серию своих лент. Белый человек, которого папуасы имели в виду съесть на праздничном пиру, не оправдал возлагавшихся на него нашей фирмой надежд и скрылся бегством. Вследствие этого приглашаем лиц, намеревающихся лишить себя в непродолжительнее времени жизни, на следующих условиях. Означенное лицо отправится под руководством нашего представителя в страну папуасов, где позволит беспрепятственно себя съесть людоедам. Когда мы получим ленту с изображением этого события, родственникам или иным лицам, по приказу съеденного, уплачено будет 50.000 долларов.

Вильсон и К°, Балтимор.

Охотников пока еще не нашлось. Не угодно ли?

Поль Лефевр тщетно пытался выбиться из посредственности.

Всегда повторялась одна и та же история. Он задумывал новую картину и весь горел огнем вдохновения. Думал и говорил только о своем будущем произведении. И задолго перед тем, как взять кисть в руки, мечтал целыми часами о будущем.

Вот картина его на выставке. Он вмешался в толпу и слышит восторженные отзывы.

— Какой талант! За последнюю четверть века не появлялось ничего подобного! Это совсем новая школа!

Так говорят кругом, но чуткое ухо художника ловит тихий, нежный лепет розовых девичьих губ:

— Я хотела бы видеть Лефевра. Он, наверное, красивый, высокий и у него глубокие-глубокие серые глаза, которые видят душу насквозь.

Наутро читает газеты. Всюду восторженные рецензии.

«Лефевр! С этого дня живопись должна начать новую эру. Художник разрешил великую проблему нового искусства. Искания духа последнего времени соединились с красотой формы. После серых сумерек, темной ночи, взошла заря и блеснули первые лучи солнца. И солнце это, скажем смело, — картина Лефевра!»

О, газетные рецензенты умеют писать, когда захотят! Пусть они преувеличивают, льстят, но их лесть так приятна, так ободряет! Чувствуешь себя приподнятым, гордым в собственных глазах своих; удача — вот секрет жизни, вот тайна искусства!

И, конечно, к Лефевру является богач, быть может, американский миллионер и покупает модную картину за бешеные деньги.

Исполняется давнишняя мечта. Лефевр едет на Восток. Видит пирамиды, сфинкса. Дальше, в Азию. Восточная роскошь, баядерки, таинственный полумрак индийских храмов. Китай, Тибет. Всюду побывает он и сюда, на родину, принесет великую, разгаданную им первым, тайну Востока…

Имя его гремит, имя его на устах каждого.

— Лефевр, Лефевр!

И даже живые мертвецы, заседающие в академии, избирают его в «бессмертные», подчиняясь голосу всего народа…

Когда на полотне еще не было ни мазка, Лефевр уже переживал жадно все ощущения славы, и пил отравленную чашу лести и поклонения, и гордо поднимал голову, смотря на всех свысока и едва отвечая на вопросы.

— Лефевр задумал новую картину, которая на этот раз его не обманет! — посмеивались в кабачке, где собирались художники.

Лефевр входил мрачный и гордый, садился в углу за отдельный столик и пил вино, смотря куда-то вдаль, через головы присутствующих.

Его не оставляли в покое и, переглянувшись, шли к нему целой процессией со стаканами в руках и чокались.

— За величайшее произведение искусства в XX веке!

Лефевр злился. Отвечал резко, грубо. Ссорился, оскорблял. Уходил, наговорив всем колких неприятностей. И оставшиеся художники говорили:

— Какой невыносимый человек! Он ведь действительно убежден, что первый художник в мире, а каждая его картина проваливается с треском.