Сергей Соломин - Ошибка биолога [Избранные сочинения. Т. II]

— Вероятно, Виньоль провидит что-нибудь и в Лефевре.

— Вероятно! Но я его терпеть не могу!

— Не влюбился ли ты в Сюзетту?

— Ну вот, выдумки! Однако, прямо скажу: мне жаль милую девушку. Жить с таким типом! Бррр! Ведь это факельщик из похоронного бюро, а влюблен в себя до поклонения.

В кружке авиаторов Лефевра так же не любили, как и среди художников.

Успех был несомненный. Три приза дали изрядные средства. Газеты печатали восторженные отзывы. Имя Лефевра стало известно за океаном. Какой-то русский генерал приехал специально с ним познакомиться, все жал ему руку и повторял без конца:

— Нам, русским, нужны такие люди! Поезжайте в Россию!

Сюзетта поклонялась ему, как Богу, и в ее ласках сквозила робость перед высшим существом, летающим, как птица, не во сне, а наяву, на глазах огромной толпы.

Но все это было не то. Горький осадок прежних неудач слишком разъел душу и средний успех не мог быть целительным бальзамом.

И опять, как и во время художественного замысла, Лефевр создавал в воображении чудовищные образы невозможных полетов и рвался изо всех сил сразу стать на голову выше всех.

А воздухоплавание стало уже ремеслом и много авиаторов спокойно относятся к славе других, довольствуясь средним успехом. Все то же самое, что и в художественной среде. Только люди эти здоровее, мускулистее, самоуверенней.

В одном Виньоле находил Лефевр отзвук своим мечтам. Но этот безумно смелый авиатор был человек железный, никогда не волнующийся, твердо идущий к цели и в самом риске не теряющий холодного расчета. Безумным Виньоль казался только другим, а в действительности он много работал, строго обдумывал каждый шаг и бил почти наверняка. Он понимал хорошо Лефевра.

— Вы — ракета! Взлетите, рассыплетесь разноцветными огнями и погибнете. Берегитесь! Больше всего берегитесь самого себя!

Лефевр мечтал о развитии остроты движения аэроплана. Плохо зная механику, он думал лишь о том, чтобы поставить на свою машину более сильный двигатель и попробовать достичь огромных высот.

Фирма исполнила его заказ, но механик только качал головою.

— Аэроплан не выдержит двигателя в 50 сил!

— Ставьте, не рассуждайте!

Наступал день полета. Собрались авиаторы, публика; впереди стояла Сюзетта, бледная, взволнованная.

Лефевр не признавал тихого раската, а давал сразу почти полный ход и со стороны казалось, что его машину кто-то могучий срывает с земли и сильной рукой бросает в воздушную бездну.

И теперь рванулся он, прокатившись всего три-четыре метра, и взвился крутой спиралью. Было слышно, что машина работает вовсю, и в ее грохоте и шипении чудилось что-то угрожающее, опасное. Опытное ухо улавливало перебои этого сердца аэроплана, и главный механик выражал то, что в душе скрывал каждый.

— Этот сумасшедший сегодня погибнет!

А машина Лефевра забирала все выше и выше и казалась уже маленькой птицей, и шум двигателя не достигал толпы и не беспокоил ее.

Теперь все любовались невиданным полетом и с уст готовы были сорваться восторженные клики.

— Он погиб, Боже мой, он погиб! — звонко, режущим голосом прокричала Сюзетта.

Несчастье, случившееся на огромной высоте, не сразу дает о себе ясное представление стоящим внизу. Виден был белый дымок. Потом от аэроплана отделился черный предмет и машина стала как бы прозрачной. Крылья ее сложились и она понеслась книзу. А черный предмет помчался в другую сторону. Это был сорвавшийся двигатель.

Хоронить погибшего Лефевра собрался весь кружок авиаторов. За гробом несли венки. Сюзетту, всю в слезах, вели под руки. Былая зависть и вражда смолкли перед всепрощающей смертью.

На похороны не явился только один Виньоль.

— Были так дружны при жизни! Что это значит?

Виньоль не подписал ни сантима на венок и памятник.

Он даже не пошел смотреть мертвого.

Воздухоплавательный поселок опустел. Запертые ангары стояли молчаливо, и никто не подумал бы, что в них заключены искусственные птицы, ожидающие лишь поворота рычага, чтобы взлететь туда, к звездам.

Виньоль вызвал дежурного механика.

— Выкатить машину! Позовите четырех членов комиссии. Я хочу предпринять полет на высоту.

Аэроплан плавно поднялся, постепенно развивая все уширяющиеся обороты спирали.

Члены комиссии молча и с удивлением смотрели, как машина превращается в едва заметную точку и, наконец, скрывается из глаз…

— Какая высота? — спросил Виньоль, спустившись на землю.

— 1.300 метров! — почтительно доложили члены комиссии. — Вы установили новый мировой рекорд и взяли приз в 100 тысяч франков.

Виньоль посмотрел грустно на льстиво улыбающиеся лица.

— Я хотел только поставить памятник моему несчастному другу Лефевру.

Марфа Семеновна, старая моя нянюшка, сидя на конике, с чулком в руках, много поведала мне, маленькому, давних сказок и сказаний. Много их знала, покойница! Всех не упомнишь!

Прельщал меня цветной ковер вымысла, и бредил я Жар-птицею и давал себе слово достать ее. Бредил несравненными героями, побеждающими Змея Горыныча, проклятого Кощея Бессмертного и всю злую нечисть, которой боялся я в длинные зимние вечера, трусливо высматривая причудливые тени на стенах и темные углы. Бредил я постарше и распрекрасными царевнами, и в воображении подростка мелькали обнаженные девичьи руки с золотыми запястьями и блистающая, белая, высокая грудь…

А теперь, ближе к старости, вспомнились мне «сказы» моей нянюшки, Марфы Семеновны, о сотворении мира, первых человеков и о многом другом. В этих простодушных, бесхитростных попытках народного ума звучит тот русский юмор, которого не вижу у других народов. И нет у них таких «сказов». Не все тут ново. Кое-что нашел я потом в сборнике русских сказок Афанасьева и в отреченной народной литературе профессора Тихонравова, но мне все кажется, что нянюшка рассказывала лучше и глубже по замыслу.

Сумел ли я передать простые речи Марфы Семеновны, — судить не мне.

Сотворил Бог небу и землю. И по всей земле стояла вода.

Вот и говорит Бог черту:

— Хорошо ли?

— Хорошо-то хорошо, — отвечает черт, — а где мы отдыхать будем? Всюду вода одна.

Велел Бог черту на дно нырнуть и горсть земли принесть. Нырнул черт и принес. Дунул Бог на кусок грязи, и вышел остров, такой маленький — двоим только и лечь.

«Ишь ты, штука какая! — подумал черт. — Этак и я сумею».

Легли Бог с чертом рядом на острове и уснули.

Только черту не спится. Богу завидует, что сотворил небу и землю.

«Сем-ка, — думает, — я Бога в воду спихну, а сам надо всеми твердями хозяином заделаюсь».

И стал черт Бога в воду пихать. А берег-то все растет и растет, никак Бога до края не докатит. Так черт до утра все Бога пихал, а земли выросло видимо-невидимо. Сколько десятин — и не счесть.