Андрей Максимов - Самоубийство Земли [Повести и рассказы]

Хозяин замолчал, и на Андреева рухнула тишина. Музыка продолжала звучать, но она перестала быть шумом, звуком — она воспринималась уже как часть атмосферы этого странного дома. Музыка — тот легкий занавес, который покрывал холл, отгораживал сидящих в нем людей от душного мира.

Вдруг этот занавес прорвался, и Андреев непроизвольно — будто слух существовал от него отдельно — услышал доносившиеся с улицы удары мяча, топот мальчишеских ног по асфальту. Потом мяч ударился обо что-то твердое и до Андреева долетел детский вопль: «Ты что, кретин, офонарел совсем?! Это ж дяди Васина машина! Если вмятина останется, он тебя этими же самыми „Жигулями“ придавит, как таракана…»

Андрееву не хотелось ни на что реагировать — тем более на такие глупости, но мозг его привык отзываться на любой крик, и Андреев — снова, как бы помимо своей воли, подумал: «Надо же, в такое пекло у них хватает энергии не только в футбол гонять, но еще и ругаться…»

— И здесь, наконец, мы подошли к самому главному. — Хозяин улыбнулся, а потом провел рукой по бороде, будто стирая улыбку. — Наш «Кооператив, который может все» занимается тем, что помогает человеку обрести душевное спокойствие. Задача эта могла бы показаться бесконечно трудной или даже вовсе невыполнимой, если бы не один уникальный человеческий дар, о котором, кстати, люди полги всегда забывают. Я называю его — дар стрелы. Как вы понимаете, стрела летит именно в ту цель, в которую пущена и двух целей разом поразить не может. Так же и человек. Будучи по природе существом глубоко эгоистичным — он непременно добивается своей цели. Непременно. Но именно той единственной цели, которую ставит перед собой, я подчеркиваю: не декларирует, а искренно, я бы сказал, духовно определяет. Не совсем понятно, да? Вот вам простой пример. Предположим, вы писатель…

«Откуда он знает?» — почти с ужасом подумал Андреев.

— Я сказал: предположим, — улыбка снова разрезала бороду Хозяина. — Итак, представим, что вы — писатель. Тогда — и это уже наверняка — можно сказать, что вы принадлежите к одному из двух писательских подвидов.

Хозяин замолчал и бросил на Андреева взгляд, подобный тому, каким старьевщик оглядывает вещь, определяя степень ее ветхости, а затем спокойно продолжил:

— Первый подвид — наименее многочисленный — те писатели, которые живут будущим. Им гораздо важнее, что скажут о них потомки, нежели современники. Более того: самый жестокий суд современников радует этих почти святых людей, потому что внушает им уверенность в правильности выбранного ими пути. Путь этот: создание чего-то грандиозного, бессмертного, вечного. Таких писателей, как я уже сказал, меньшинство. И второй подвид — наиболее многочисленный — те, кто мечтают прославиться сейчас, сегодня, немедленно. Они не хотят писать для вечности, они — слуги сегодняшнего дня. Вот и все. Больше писательских подвидов в природе не существует. И если с представителями первого у нас еще возникают сложности, то удовлетворить представителей второго подвида мы можем практически без усилий. А поскольку таковых большинство, то… — Хозяин погладил бороду, стирая с лица улыбку.

— А цена? — Андреев испугался собственного вопроса и опустил глаза.

— Цена? — повторил Хозяин и посмотрел в потолок. Музыка внезапно оборвалась, будто отрезанная его взглядом. — Вы задаете мне вечный вопрос о цене душевного спокойствия… Подождем говорить об этом. Будем считать, что сегодня у нас консультация, а консультируем мы бесплатно.

Произнеся эти слова, Хозяин поднялся.

Вскочил и Андреев.

— Я ввел вас в курс дела. Теперь вами займутся специалисты, а о дальнейшем — поговорим потом.

Хозяин слегка раздвинул губы, давая понять, что он улыбается, — но не улыбаясь, — оправил свой серый костюм и исчез.

А прямо перед собой Андреев увидел тяжелую деревянную дверь. Она выглядела бы очень официальной, если бы ее не украшала весьма легкомысленная для подобной двери ручка в виде головы черта. Черт на ручке улыбался и показывал язык.

Рядом с дверью висела черная табличка, на которой строгими золотыми буквами было написано:

ТВОРЧЕСТВО

Андреев толкнул тяжелую дверь, и она открылась так легко, будто давно уже ожидала прикосновения человеческой руки.

Не успел Андреев переступить порог комнаты, как из-за стола выскочил человек в мятой ковбойке и потертых джинсах.

— Пришел? — спросил человек, и сам себе ответил: — Отлично. Пришел — сел. Зовут меня Александр. Отчество мое Сергеевич. А фамилия, значит, Пушкин. — Человек неожиданно захохотал и так же резко оборвал свой смех. — Так смешнее. Пушкин должен славу раздавать. Это правильно. Это справедливо. Кому ж еще таким делом заниматься?

Андреев оглядел комнату. Как небоскреб нашпигован окнами, так все стены комнаты были заполнены квадратиками полок. В каждом квадратике стояло несколько папок, все они имели одинаковый — черный — цвет, но разную толщину. Были здесь и огромные, толстые, как брюхо бегемота, а рядом — папки совсем плоские, тоненькие, будто ребро ладони.

Человек, который назвался Александром Сергеевичем Пушкиным, был не то чтобы похож на Хозяина, а, казалось, это сам Хозяин и есть. Если бы не иная форма бороды, делающая лицо не величественным, как у Хозяина, а наоборот — юношески-свойским, если бы не эта, подчеркнуто нагловатая манера держаться, если бы не голос — молодой и резкий, если бы, наконец, не безусловная разница в возрасте, если бы не все это вместе плюс очевидность того факта, что человек не в состоянии перевоплотиться с такой скоростью, — Андреев бы твердо решил, что перед ним — Хозяин.

— Итак, быстренько-быстренько, времени зря не тратим. Какие у нас проблемы? — спросил Пушкин и даже подпрыгнул на стуле от нетерпения и в ладони ударил.

«Интересный какой вопрос, — подумал Андреев. — Вот взять прямо сейчас и начать на него честно отвечать, только не этому придурку, конечно, а себе самому. Но ведь как начнешь во всем копаться — с ума сойдешь, наверное».

— Ну так что: молчать будем или разговаривать? Струхнул, что ли, парень? — Пушкин хихикнул. — Ты лишнего не говори — не на митинге, ты определи только: тебе когда надо — сегодня, через год, через десять или ты подальше глядишь?

— Что? — не понял Андреев.

— Ты сам-то пишешь? Ручечкой по бумажечке водишь? Закорючечки всякие получаются на бумажке — буковками обзываются. Вот я тебя и спрашиваю открыто и нелицеприятно — как и положено нынче — тебе когда надо, чтобы закорючки эти великими сочли: сегодня, через год, через десять или глядишь на подальше?

— Вы что же, серьезно, прямо сейчас, здесь, сразу можете мне сказать, как всего этого достичь? — растерянно спросил Андреев.