Андрей Максимов - Самоубийство Земли [Повести и рассказы]

Женщина не испытывала никакого стыда. Она посмотрела на мужчин огромными глазами, сказала:

— Здра… — и испарилась.

— Как же бессмысленно, Фауст? — Подошел к пустому месту, где только что была женщина, и стал внимательно вглядываться в него, будто надеясь найти ее остатки. — Ты научился вот так запросто создавать людей, ты почти уподобил себя Богу.

— Бог велик не тем, что создает, — вздохнул Фауст. — Бог велик тем, что знает, в какой момент созданное нужно уничтожить.

Он знал, о чем думает Фауст, когда так говорит.

Вслух, однако, сказал совершенно о другом:

— На твоем месте я бы не стал оценивать Бога, ибо только Бог может познать самого себя. Никто другой никогда ни оценить, ни понять Его не может… Впрочем, скажи-ка лучше: твое главное открытие будет столь же прекрасно, как эта женщина, возникшая здесь и испарившаяся, словно мечта?

Фауст подошел к нему и шутливо ударил в плечо:

— Дружище, давай не будем об этом, ладно?.. Да и зачем ты спрашиваешь, когда сам все прекрасно знаешь? Но ты ведь не станешь мешать мне осуществлять это, правда? Наш договор был рассчитан на двадцать четыре года, я помню об этом. Я сделаю все, как мы договаривались — убежать от тебя нельзя. Но неужто ты запретишь мне отправиться в преисподню не в одиночестве? Такая идея должна быть тебе очень близка…

…— Я могу идти? — вопрос Христиана вышиб его из воспоминаний.

— Куда? — растерянно спросил он.

— Как это куда? В лабораторию к доктору Фаусту, разумеется. Или вы уже передумали меня использовать?

Вот оно — ключевое слово. Разве мог Иоганн Фауст когда-нибудь сказать, будто его кто-то использует? А мальчишка говорит об этом так, словно речь идет об использовании соли в приготовлении жаркого.

— Послушай… Как тебя зовут?

— Я уже говорил: Христиан.

— Это не имеет значения… Значит ты занимаешься наукой, а любишь деньги?

Парень не ответил.

Он отошел и посмотрел на юношу: красив. На балах, наверное, может вскружить голову какой-нибудь дуре. И не одной. Вполне сгодится для того, чтобы поставить его где-нибудь у фонтана и заставить целовать чужую жену. Для большего, увы, бесполезен.

Он убедился в том, что знал: Фаусту замены не будет, и ему снова придется странствовать по свету в одиночестве.

И почему только у великих людей всегда такие бездарные ученики?

Спросил:

— Неужели вам совсем не интересно, что за открытие готовит миру ваш учитель?

Парень взорвался:

— Послушайте, вы… Как вас там?.. Впрочем, меня тоже совершенно не волнует ваше имя! Хотите меня использовать — я готов, а нет — так разойдемся.

Подумал: нет у этого мальчишки никакого характера. Просто он — хам. Жадный хам, вот и все.

Сказал:

— Послушайте, юноша, если я дам вам деньги, много денег — вы исполните мою просьбу, точнее — приказ?

— Много дадите — много исполню, — Христиан расхохотался.

— А если я прикажу вам кого-нибудь убить?

— Вы? — Смех оборвался — сначала на губах, потом — в глазах. — Вы не прикажете.

— Например, прикажу убить себя. Самого себя, а? — Подошел, потрепал юношу по щеке. — Шучу.

Поднял руку. Из нее — в небо прямо — обрушился золотой дождь. Деньги не умещались на ладони — падали, рассыпаясь у ног.

В глазах Христиана не было ни восторга, ни ужаса — только алчность.

— Видите, сколько денег, мой мальчик? — Улыбнулся, конечно. С такой улыбкой смотрят на собак прежде, чем кинуть им палку. — Очень много денег. Вы получите их все, но при одном условии.

— Говорите, — прошептал Христиан. — Только быстрее.

— А условие такое: никогда — слышите, никогда! — не станете вы заниматься наукой. Никогда — слышите, никогда! — не станете вы заниматься искусством. Вы никогда не отдадите себя ремеслу или врачеванию. Коротко говоря: никогда — я еще раз прошу вас вслушаться в смысл этого слова: никогда — не станете вы делать ничего, что могло бы принести людям пользу. Всю свою жизнь вы посвятите праздности, вам надо будет сидеть дома, пить, есть и целоваться с женщинами. Всегда. Всю жизнь. До смерти. Согласны?

Изо рта Христиана тоненькой белой струйкой поползла слюна. Но он не обращал на нее никакого внимания.

— Согласен, — прошептал юноша.

Золотые монеты выскакивали из ладони, как испуганные зайцы, и рассыпались по мостовой.

Сказал:

— Речь идет о всей вашей жизни, молодой человек. Вы уверены, что вам никогда не станет скучно? Жизнь кончится — с чем тогда вы придете к Богу? Подумайте и об этом. Вы ведь стали учеником самого Фауста, он многому мог научить вас, вас ждали бы великие открытия.

— Но ведь столько монет! — Юноша не выдержал и поднял одну. — И все — золотые!

И опять отошел от Христиана. Посмотрел-оценил-подумал: а вдруг прав Фауст со своим открытием? В конце концов, если на смену великим Фаустам приходят такие ничтожества, то для чего все?

Тут же сам себе ответил: «Не мне судить об этом. Не мне», и пошел в узкие улицы города.

Христиан бросился на колени — собирать деньги, неожиданно вскочил, крикнул:

— Эй! Эй, вы! Простите… Только я спросить хотел: вы что, вправду дьявол? Доктор намекал мне что-то, но я, признаться, не верил.

Остановился. Развернулся медленно. Не спросил — процедил сквозь зубы:

— Вы что, боитесь получать деньги от дьявола?

— Не в этом дело. — Христиан смотрел на него спокойно и, как показалось, даже немного высокомерно. — Я просто подумал: а вдруг они — ненастоящие? Вы исчезнете, и они исчезнут вместе с вами. Испарятся.

— Испаряются только женщины, — нелепо пошутил. — Фальшивки вы придумали, люди, а все, что я делаю, — настоящее. И договор наш настоящий, хоть и не заверен ничем и никем. Вы продали себя за такую, признаться, ерунду.

И ушел, почти не касаясь булыжной мостовой. Подумал: «Нет, не жилец этот Христиан, не жилец…»

Небо накрыло лоскутное — синее с черным — одеяло. Синих лоскутов становилось все меньше: одеяло опускалось все ниже, ниже, ниже.

Вдали что-то заворочалось, словно огромное существо вылезало из-под одеяла, а потом это невидимое существо разорвало одеяло: раздался треск грома.

Люди побежали, с испугом глядя на небо.

Подумал: испуг, страх — вот что движет людьми, когда они смотрят на небо. И Его они зовут из страха. Люди считают, что Он — защитник, и забывают при этом, что Он еще и Главный Прокурор.

И тут же раздраженно спросил сам себя: к чему, ну к чему я об этом думаю?

Он любил, когда его мысли напоминали летнюю лужайку, по которой можно бегать легко и весело, потому что вокруг — мягкое солнце, теплая трава и полная ясность.

Сейчас же его мысли банально напоминали лабиринт: идешь, натыкаясь на углы, поворачиваешь то туда, то сюда, а где выход и зачем идешь — ничего не понятно.

Думал: что со мной творится в последнее время? Будь этот Фауст хоть трижды гений, неужто он может влиять на меня? Ерунда. Нет. А зачем я так долго разговаривал с этим… как его?.. Иоганном?.. Христианом?.. Не могу имени запомнить… Зачем я разговариваю с человеком, чье имя не могу запомнить? Чтобы еще раз убедиться в бессмысленности происходящего? Ученик дьявола так часто становится священником, ученик ученого — алчным глупцом, и значит все запуталось до такой степени, что пора начинать эту историю сначала? Ну и что? Я хотел еще раз убедиться в этом? Что происходит? Неужто какой-то человечишко может заставить меня размышлять о необходимости и сути всего сущего? Что со мной? Я ведь знаю, что ни я, ни — тем более — доктор (а почему, собственно, «тем более»?), да просто: никто на свете не может принимать такие решения. На такие решения имеет право только Тот, кто имеет на них право. Единый и Единственный. А Он не нуждается ни в советах, ни в советчиках.