Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

«Милый ты мой голубчик! Я сейчас знаю, что он хотел от жизни. Он хотел много ей дать, но хотел много в взять. Но то, что он предлагал, никого не заинтересовало, этого даже никто не понял, его просто высмеяли.

И вот он уже двадцать с лишним лет грузчик. И это с его-то гордостью. Ничего плохого не хочу сказать про грузчицкую работу. Тяжелая, но ничуть не хуже других. Дело в том, что она ничего не дает его душе. В душе-то он все равно физик, хотя я и не понимаю, что он там такое сделал. А эти каждодневные пятерки покупателей, которым он услугу оказал, они ведь на выпивку идут. Не углядела я за ним. Он уже два раза лечился, не помогает. А семья у него хорошая. Трое детей. Коленька вот университет кончил, в Старотайгинском Академгородке работает. Этим-то он в отца пошел. И умом, и ростом, и фигурой. Только бы на кривую дорожку не ступил, как отец. Вот приедет он в Фомск, и тогда отец совсем другим делается. Тут у них разговоры разные начинаются. Сидят, чертят, пишут, спорят. Но верх-то всегда берет Афиноген. Кольке-то еще до отца далеко. И не пьет Феня в это время. Но чувствую, что душа у него все равно болит: пролетела жизнь и ничего в ней интересного не получилось».

Однажды через мебельный магазин я узнал адрес Афиногена и познакомился со странным грузчиком. И тут оказалось, что оба мы интересны друг другу. Изобретение Афиногена не подтвердилось, и я иногда думал: а вдруг от очередного запоя его спасла именно моя дружба? По вечерам мы иногда ходили друг к другу в гости. Сидели обычно на кухне, если это было у меня, и в комнатке с отгороженной кухней — у Афиногена. В сарае Афиноген оборудовал себе нечто вроде художественной студии. Он рисовал, лепил, чеканил. Эти занятия тоже помогали ему держаться.

И вообще я вскоре понял, что Афиноген в первую очередь художник. Грузчик ли, физик, но всегда художник.

В сарай он, правда, меня ни разу не приглашал и картины свои не показывал.

Ну так вот…

— Здорово, миряне? — прогудел Афиноген, заняв собой почти весь коридорчик.

— Здравствуй, Афиноген Каранатович, — ответил я, пожимая огромную ладонь. — Раздевайся, проходи.

— Разденусь, коли пришел.

Афиноген был широк в кости, высок, слегка сутул. Таскать шкафы и диваны такому было нипочем. Лестницы вот только в стандартных домах узковаты.

Он снял шапку, полушубок, валенки, подшитые в два слоя, пригладил седые, торчащие в разные стороны волосы.

— Вот и зима, Федор Михайлович.

— Да уж зима, — согласился я. — Ты проходи.

Афиноген шагнул в комнату. На диване сидела Пелагея Матвеевна и смотрела по телевизору хоккей.

— Как здоровье, Пелагея Матвеевна? — пробасил Афиноген.

— Здравствуй, Феня… Какое уж теперь здоровье? Давление вот поднялось. Скорую помощь бесперечь вызывают. Уколы ставют. А так какое здоровье…

— Здравствуй, Афиноген, — выглянула из кухни Валентина. — Что поделывает жена?

— Да дома дела найдутся.

— Ох, и не говори. Все дела, да дела.

— Здравствуйте, — выглянула из второй комнаты Ольга и тут же скрылась, покрепче притворив дверь. Гость даже и не успел ответить.

— Подруги там у нее, — объяснил я. — В пальто сидят. На минутку пришли.

— На минутку, а уж третий час сидят, — сказала Пелагея Матвеевна.

— Пусть сидят, — махнул я рукой. — Чем по подъездам-то околачиваться…

— Так, значит, снова с квартирой ничего не выгорело? — спросил Афиноген и с опаской опустился на стул, тяжело под ним заскрипевший.

— Пока не выгорело, — ответил я.

— Обещают, обещают, а не дают, — огорченно сказала Пелагея Матвеевна. — Зачем тогда в писатели поступал?

— Да дадут, дадут.

— Догонют и еще раз дадут! — сказала старуха и, поджав губы, уставилась в телевизор, звук которого был приглушен. Там в это время забили в чьи-то ворота шайбу. — Федя, ведь это Испазита?

— Да нет, — с некоторой досадой ответил я. — Эспозито у канадцев играет. А это наши: «Спартак» и «Динамо».

— А-а… — согласилась теща. — То-то я смотрю, что на Испазиту смахивает.

Пелагею Матвеевну я не придумал. Жизнь ее прошла тяжело, как и у многих тысяч других женщин, оставшихся во время войны в тылу без мужей, С четырьмя детьми на руках, младшенькая из которых, Валентина, даже и не помнила своего отца. Голодная деревня, голодный город. Мне почему-то казалось, что Пелагея Матвеевна даже не понимала всей трагедии, выпавшей на ее долю. У нее была одна сверхзадача, подсознательная — выжить, чтобы вырастить детей. Малограмотная, непредприимчивая, простоватая, она могла исполнять только подсобные работы. Вершиной ее карьеры была должность вахтера в небольшом гараже. Но это уже ближе к пенсии. Однажды, сразу после войны, она пыталась заняться спекуляцией, если только можно так выразиться. Одолжила у кого-то денег и поехала в Старотайгинск за чугунками, надеясь продать их в Фомске подороже. На обратном пути все чугунки у нее реквизировали, да еще преподнесли штраф за попытку спекулировать. Так прогорело это рискованное мероприятие. А в нетопленой комнате ее ждало четверо детей. Старшие подрастали и начинали работать, работать и учиться, учиться и работать.

Выжили.

Валентина поступила в университет уже сразу после школы. Времена стали полегче. Но тут всевозможные болезни начали одолевать старуху. Аукнулись и лесозаготовки, и осенний сплав, холод и голод.

— А я уж думал, таскать твое барахлишко придется, — сказал Афиноген. Ребят крепких подобрал.

— Да кому таскать — найдется, — отмахнулся я и от резкого движения сморщился. Жутко саднило кисть руки.

— Ты что? — спросил Афиноген.

— Да… пустяки… рука немного болит.

— Ну-ка, покажи. Да что это с ней?

— Браслет надавил.

— Что за браслет? — удивился Афиноген, разглядывая запястье. — Ничего себе браслетик! Тебя в кандалы, что ли, заковывали?

— Да кто это меня в кандалы? Вроде, не за что… Силу свою в настройке проверяли. Наклеиваешь на пружину с браслетом тензодатчик и растягиваешь ее. А по прибору, измерительному усилителю опре…

— Вот он, браслетик, — сказала Валентина, показываясь из кухни. В руках у нее было то самое кольцо из неизвестного мне материала. — Едва распилил. Так и ходил бы!

— Ну-ка, ну-ка, — попросил Афиноген. — И впрямь кандалы! Откуда?

— Да слушай ты их больше! — рассердился я. — Валентина, просил же…

— Кандалы и есть! — сказала Валентина. — Ты бы хоть Ольку пожалел!

— Да никакие это не кандалы! Ну… Писать начал… Один там у меня в прошлое пропутешествовал, а его в пыточную.

— Ты знаешь, Афиноген, пишет, пишет по ночам, а утром то избит, то в кандалах, то связанный, то еще что-нибудь. Не знаю, кому «скорую» вызывать.

— Да ерунда все! — Не любил я эти разговоры. — Это не со мной, а с тем, про кого пишу. Это его в кандалы заковывали… А впрочем, даже и его не заковывали На дыбе он висел.