Виктор Колупаев - Избранные произведения в одном томе

Надо же! У Гераклита, когда я стал им, оказывается, тоже были вопросы. А со стороны посмотреть, так ему вообще ничего не надо. Так, разве что, побазарить немного, поругать неразумных эфесцев.

Я снова стал самим собой, а Гераклит спросил:

— Ну что, узнал?

— Нет. Но, странное дело, оказывается, виртуальные люди сами себе задают вопросы.

— Что же тут странного?

— А то, что вопросы у виртуального человека существуют одновременно с абсолютно исчерпывающими ответами. Вопросов без ответов не может быть. Другое дело — людо-человеки…

— Да. Конечно, — согласился Гераклит, скинул памятник со спины, поставил его торчком в снег, продолжил: — В них всегда одно и то же: жизнь и смерть, бдение и сон, юность и старость. Ибо это, изменившись, есть то, и, обратно, то, изменившись, есть это. А им нужно идеальное государственное устройство.

— Кому: им?

— Да людо-человекам. Родившись, они хотят жить и умереть, или, скорее, найти покой, и оставляют детей, чтобы и те умерли.

— Они, что же, смертны?

— К счастью для себя, — заключил Гераклит, ухнул, снова взвалил плиту на спину и побрел вдоль подъездов. Я догнал его, но, ничего не спрашивая, просто шел рядом.

— Каков у них ум или рассудок? — говорил Гераклит. — Они верят людо-человеческим певцам, и учитель их — толпа. Они не знают, что много дурных, мало хороших.

Скрипел снег под ногами. От легкого морозца потели руки. Сутолока возле подъездов не утихала. Накрапывал дождь из карасей с павлиньими хвостами. Плевалось кровавыми протуберанцами обескровленное солнце. Ветер пел песню Сольвейг на мотив Кукарачи. Лопались почки на бочках. Все обычно. Ничего нового.

Встретился Диоген Лаэрций, заговорил с Гераклитом о чем-то. Мне не хотелось вникать в их разговор, но я вдруг вспомнил, что бывая Диогеном, писал со слов Антисфена о том, что людо-человеки обращались к Гераклиту с просьбой издать для них законы, но тот пренебрежительно отказался по той-де причине, что у людо-человеков в государстве уже укоренился худой образ правления. Удалившись в храм Артемиды, Гераклит проводил время, играя с детьми в кости. Когда же людо-человеки во главе с Фундаменталом начали собираться вокруг него, он сказал: «Чему вы, негоднейшие, удивляетесь? Разве не лучше заниматься этим, чем вместе с вами вести государственные дела?» И, наконец, возненавидев людо-человеков и уединившись, он жил в горах, питаясь абсолютными идеями различных трав и растений. Я вспомнил все это, хотя и знал всегда. У Гераклита с человеко-людьми почему-то были неприязненные отношения. Но! Но и с виртуальными людьми у него отношения были не лучше.

Людо-человекам что-то было нужно и от Гераклита… Да не что-то, а наилучшее государственное устройство! Ну, этого-то сколько угодно! Каллипига вот и меня подгоняет с написанием «Государства», хотя оно всегда было написанным. Да и Платон слово в слово пишет то же самое, что и я, в своей «Истории государства Российского». Если им надо — пожалуйста. Такое устройство есть. Самое лучшее, единственно возможное, делающее всех счастливыми. Это — государственное устройство виртуального мира. Здесь «нет проблем», как говорят андалузские китайцы.

Отвлек меня вздорный Гераклит. Не это ведь я хотел выяснить. Я снова сел на чью-то припорошенную снежком судьбу и начал размышлять над тем, зачем меня вселили в этот дом и будут ли выселять?

Конечно, я не мог начать размышлять, ведь я размышлял сразу обо всем. Но я постарался как бы притушить малозначительные мысли, например, о строении Вселенной или о возможности создания «невечного двигателя»

Барьер, несомненно, был. Вот я существую вечно в один миг, являясь всем-всем-всем. И никаких забот. Затем мне ставят на затылок штамп о вселении в дом и постепенно у меня появляются заботы: принести воды, найти общую формулу для умножения два на два, узнать, не сидит ли Каллипига еще у кого-нибудь на коленях… Ах, Каллипига, совершенное совершенство сверхсовершенств!

И что же? Я стал от этого менее одним сущим? Да нет. Я все-таки проверил, не изменилось ли что в одном сущем? Развернулся во Вселенную, вспыхнул Сверхновой, схлопнулся в «черную дыру», пронесся метеором, излился светом, одряхлел белым карликом, подоил Млечный путь, составил подробную карту самого себя, уничтожил ее за ненадобностью, разросся до размеров атома водорода. Все в порядке.

Тогда я стал Ивановым, толкающимся в очереди, чтобы занять очередь за очередью в очередь всех очередей; уронил себя в Ильина, построяющего построение постройки непострояемого; выгнулся дугой прямой линии; стал жизненной смертью и смертной жизнью; повернулся лицом к самому себе; начал безумствовать, чтобы войти в разум, и умирать, чтобы жить; создал из себя зложелательную благожелательность; возвел нуль в n-ную степень и извлек из него корень зла; помыслил свою мысль; убедился в существовании несуществующего; отделил право-левое от сине-желтого; пришил пуговицу к пальто; сказал абсолютную речь на абсолютном же симпозиуме относительно относительности всего абсолютного; взял вес, высоту, палку вареной колбасы, ответственность, власть; поменял местами Тихий и Буйный океаны; создал Фундаменталу десять тысяч квадратных метров площадей, правда, с земляными полами; высморкался, наконец!

Да все я мог! Ничего от меня не убыло. Одно сущее не может убыть, уменьшиться, претерпеть ущерб.

Стать людо-человеком? А вот этого я не мог. Не хотел просто. Сделаться вот этим домом с улучшенной планировкой? У меня не получилось. Стать Космоцентром людо-человеков? Снова не вышло.

Это все уже было ставшим. Ставшее ограничивало возможности.

«А не потереть ли спинку Каллипиге?» — подумал я.

Катись оно все к чертовой матери!..

…огромная прохладная тень крутояра пала на неподвижный облас.

Пров причалил лодку и наконец-то выбрался на твердь, ступая босыми ногами по холодной глине. Пришло в голову, что крутых берегов на местных озерах не бывает, и, возможно, здесь протока Тыма, пересыхающая летом. Если догадка подтвердится, он выиграет километров десять-пятнадцать, что будет очень кстати. Пров быстро поднялся по зеленому уже склону и огляделся. Место казалось мрачноватым из-за стоявших за спиной, сплотившихся в один монолитно-грозный ряд темных пихт. Суживающиеся кверху до острия ножа, они и сами походили на гигантские, почерневшие от времени зазубренные ножи, сурово глядя на него из глубины своих тысячи лет. Не сразу заметил он притулившуюся к ближайшему огромному стволу пихты охотничью избушку, а когда его взгляд остановился на ней, то и вовсе обрадовался: что-что, а доску здесь он обязательно найдет. Да и обогреться, и заночевать в тепле.

Избушка, видать, недавно кем-то посещалась. Дверь открылась легко, и внутри на деревянном колченогом столе обнаружились остатки еды и заправленная керосиновая лампа, которую Пров не замедлил зажечь. Да, явно кто-то был здесь недавно: у печурки лежали заготовленные дрова и топорик, в углу под низким потолком висела сетка, в ней оказалась добрая краюха незасохшего хлеба и кусок сала, приятным запахом защекотавший в носу. Возможно, охотник пошел проверить капканы и скоро вернется. Насчет употребления хлеба и сала Пров не сомневался: закон тайги — выручать друг друга бескорыстно. И, пока разгоралась печурка, он перекусил и развесил штаны на просушку. За крохотным оконцем совсем стемнело. День завершался для Прова вполне удачно, утром он без хлопот вырубит весло и решит вопрос с протокой, а сейчас спать, спать…