Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Простите, — пробормотал, отступая.

В ресторане ремонтировали плиты, комната матери и ребенка на замке, Марьюшки нигде нет.

Помчались на автовокзал, там было много народу, ждали посадки на автобус — он стоял в стороне пустой; в небольшом полутемном зале (окна запорошила степная, принесенная ветром пыль) сидели на чемоданах, на разостланных на полу газетах, переговаривались, жаловались, давали в дорогу советы; пахло вареными яйцами, хлебом, чесночной колбасой.

Расталкивая людей, с трудом пробираясь, Степан обошел зал, снова оказался на улице. Выбросив черный клуб дыма, со звуком лопнувшей гранаты завелся автобус, качнулся и, кренясь, надвигаясь на Степана, стал описывать полукруг; из дверей вокзала повалил народ.

— Ой, задавили! Можешь, красная рожа, не так толкаться! Ребенка-то маленького хоть пожалейте!

Среди красных, разгоряченных потных лиц, чемоданов, узлов, поднятых на плечи, вспыхнуло и исчезло лицо Марьюшки. Он кинулся в толпу, Марьюшку уносило, он протянул руку, ухватил ее за плечо, она тоже оглянулась, в глазах — выстрелом — испуг и облегчение.

— Что ты... Как могла... Я через весь город. Ищу, ищу. Думал с ума сойду. Такое выкинуть. Садись — я в кузове... Ну, спасибо, — это он сказал шоферу, — нашли их. Давай теперь с ветерком.

— Куда ей сбежать, не Москва, — рассудительно ответил шофер. — Слушай, парень, рассчитаемся сразу?

Обхватив руками кабину, спрятав от ветра лицо — щека бьется о локоть, Степан несся по городу, мелькали положенные на бок дома, текло повернутое одним концом горизонта вверх небо, машину то и дело ударяло о поребрик, наконец тряхнуло, шофер, распахнув дверцу, сказал:

— Приехали, слезай, девочка!

Степан шел по музею, нес на руках ребенка, позади оставались потрясенные, распахнутые настежь двери, — Мария покорно, тихо шла рядом, — говорил: — Как же так, как ты могла? С чего бы это, как только такое могло прийти в голову? До сих пор ноги трясутся. Но что, что заставило тебя?

У дверей каморки Мария приняла ребенка на руки, Степан поставил на пол сумку, торопливо, неумело стал ее разбирать, боясь, чтобы не передумала, не совершила чего-то еще более ужасного... Чего? Сам не знал. Так и не сказала, не объяснила, оставила в душе испуг и щемящее чувство непрочности пребывания ее здесь, рядом с ним, в городе...

Эдуард Гогуа боялся, первый раз в жизни он боялся женщины: гастрольная поездка, такая обычная и безоблачная, неожиданно обернулась какой-то тревожной, непонятной стороной. После безобразной сцены на вокзале женщина продолжала преследовать его повсюду, вечером он видел ее на концертах и старался, принимая цветы, не подходить к краю рампы, проклиная яркий свет, бродил по сцене, раскланивался, нагибаясь и подбирая летящие из полутемного зала букеты, косился на кулисы. Выходя из театра, видел ее, оттесненную толпой визжащих девиц, женщина делала знаки, приглашая, а когда он отворачивался, что-то угрожающе кричала.

Утром, выглянув из окна гостиницы, видел расхаживающей по тротуару.

Как-то он рискнул принять приглашение одной очаровательной кассирши и отправился к ней (вечер в тесном кругу, будет хорошая подруга, но она скоро уйдет), но как только такси, в которое он сел, двинулось по улице, с места сорвалась вторая машина — зеленого цвета, в ней — он разглядел — сидели два полных, похожих друг на друга краснощеких молодца (один — за рулем), а на заднем сидении, откинувшись и пряча лицо, его преследовательница.

«Гангстеры, мафия, не дадут провести вечер!» — в отчаянии подумал Эдуард и приказал шоферу, сделав круг по площади, везти обратно в «Щучье озеро». Там он заказал себе в номер пять бутербродов и бутылку «Петровской горькой», напился до безобразия, стучал в стену соседям, отказался открыть, когда пришла горничная, и даже сказал ей через замочную скважину что-то нехорошее про всех баб. Наутро он долго бродил по коридорам, искал горничную, чтобы извиниться, его мутило, во рту стоял вкус медной проволоки, голова трещала, хотелось назад в тихую Тбилисскую филармонию, на берег странноприимной Куры, к шашлыкам, к восхитительно пахнущей клопами вкусной траве — кинзе, к друзьям и знакомым. Окончательно напугала его ночь, когда под окно гостиницы подъехала машина для ремонта электрических фонарей. От кузова отделился и начал подниматься, словно быстро растущий фантастический гриб, механизм, увенчанный круглой площадкой, на площадке, как на капитанском мостике, стояла, вцепившись в стальные поручни, она. Холодный пот прошиб певца, площадка остановилась вровень с окном, и женщина чем-то металлическим вроде отвертки начала поддевать снизу раму. Увидев это, певец пискнул, как придавленная сапогом мышь, бросился к дверям и, прежде чем окно распахнулось, успел выскочить из номера. Приведенный им с первого этажа дежурный администратор осмотрел открытую раму (машины внизу след простыл) и сказал:

— Странно, а мы ее весной никак открыть не могли, забухла, что ли? Это ветер нажал — и открылась. Спокойной ночи!

Впрочем, слесаря — укрепить задвижки — он прислал, и тот, получив от певца пятерку, забил раму пятидюймовыми гвоздями. Кроме того, Эдуард передвинул кровать к самой двери, чтобы легче было бежать, а на окно поставил графин, все стаканы и пустую бутылку из-под «горькой», чтобы в случае нового покушения его разбудил звон стекла.

Да, трудными оказались гастроли, и, если бы не безденежье, плюнул бы Гогуа на степняков-посошанцев, сказался бы больным и уехал скорым поездом в Минеральные Воды, откуда, как известно, до Тбилиси подать рукой.

Они сидели у нее в комнатке, Павел Илларионович Пухов и уборщица музея, на столе стояли два стакана с чаем, от бутерброда Пухов отказался.

— Я напросился к вам, конечно, недаром, — говорил он, — не оттого, что мне приятно лишний разок поболтать, посмотреть на ваше удивительное лицо, тонкие руки... Дайте-ка мне их. Ах ты, уже пальцы трескаться и краснеть начали! Пришлю-ка я вам пару резиновых перчаток... Нет, не оттого, а беспокоит меня наш общий друг. Последние дни я заметил на его лице печаль, а с чего бы печали быть? Вы рядом, ребенка он любит, нет, печали быть не должно, а она есть... Значит, что-то случилось.

Он внимательно посмотрел на нее. Мария потупилась.

— Вот видите: и вы говорите всем своим видом, своим молчанием — что-то случилось. Но я был бы последний обманщик, если бы начал уверять вас, что ничего не знаю. Я спросил Степана Петровича, но он, мучаясь, стесняясь, не признался ни в чем. Так может быть, мне, вашему искреннему другу, причину захотите открыть вы?.. Молчите — значит, нет. Тогда попытаюсь догадаться сам... Итак. Молодая женщина встретила достойного человека и ответила на его чувство. Они находятся все время бок о бок, впереди у них, кроме некоторых неприятных, но необходимых формальностей, ничего сложного нет. Кроме того, неприятности эти — дело мужчины и женщины касаться не должны. И тем не менее женщина бежит. Бежит опрометью среди бела дня, схватив сумку с вещами в одну руку, ребенка другую. Какой вывод должен сделать я? Ее кто-то напугал.