Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Груда бумаг на моем столе угрожающе растет. Письма Степана занимают целую полку. В них воспоминания очевидцев, копии статей, рассказы, записанные школьниками (почему-то именно они особенно охотно откликнулись на призыв музея собирать все, что имеет отношение к событиям в городе). Лежат присланные Пуховым записки, странные откровения его загадочного собеседника. Стоит фотография подруги Степана. Глядя на нее, я вижу, как непрестанно меняется ее облик...

В пятнадцать лет, на пороге прощания со школой, я вдруг начал рисовать. Рисовал дни напролет, самоучка, вскоре изобрел контурный рисунок, открыл пересечение объемов, додумался до деформации предметов.

Испанская живопись своеобразна, как сама Испания.

Странно, что маньеризм родился не здесь.

Я помню этот день весь до последнего часа. Тяжелый удар большого соборного колокола, пугая заснувших птиц, прокатился в темноте над городом, и люди стали испуганно поднимать головы с подушек, спрашивая у слуг или у таких же испуганных домочадцев: не почудилось ли им это? Но нет, не почудилось, и тогда они, зная, что означает этот печальный звук, начали вскакивать с кроватей и лежанок, дрожащими от страха и любопытства руками натягивать на себя панталоны‚ юбки, штаны, камзолы и, крадучись, выходить из домов, чтобы из их торопливо передвигающихся в утреннем сумраке тел образовались ручейки, которые по узким кривым улочкам рекой устремились бы к Пласа Майор — главной площади нашего города. Там уже стоял облитый жирной черной смолой столб, у подножья которого высилась квадратная поленница буковых дров, обложенная по бокам вязанками хвороста. Какие-то люди в серых балахонах, поправляя поленницу и вязанки, бесшумно, как мыши, шныряли вокруг. Человеческих тел на площади становилось все больше, они накапливались, как черная вода. Мы стояли в дальнем углу, у закрытой на засовы и решетки аптеки, мой спутник в бархатном коричневом плаще — воротник поднят, такой же, надвинутый на глаза, берет. Мое лицо закрыто пестрой паньолой, на плечах накидка, наброшенная второпях, чужая накидка, которую я взяла у служанки. Мы старались говорить между собой тихо, так тихо, чтобы никто из стоящих рядом не мог разобрать ни слова.

Между тем толпа уже заполнила всю площадь, но когда над головами тех, кто стоял в дальних рядах, блеснули алебарды стражников, она качнулась, отхлынула, послышались крики раздавленных, расчищая дорогу, на площадь вступила стража во главе с офицером.

Черные африканские мыши с перепончатыми крыльями, которые жили под черепичной кровлей собора, в последний раз пронеслись над площадью и укрылись в своих щелях. Крыши домов уже начинала красить в перечный цвет тусклая заря. Впереди процессии шли три доминиканских монаха, первый из них нес крест, по бокам его тяжело ступали стражники. И наконец показался исхудалый человек, босиком, в санбенито, желтом от серы, которой было пропитано полотно, в санбенито с красными, небрежно намалеванными по низу языками пламени. На голове его был бумажный, большой, падающий на глаза колпак, а в руке потухшая свеча. Один из стражников установил рядом с крестом шест и дощечку с именем осужденного, но было так далеко, что прочитать его смогли только стоявшие в первом ряду.

Мой спутник торопливо оглядывался. Он оглядывался все время, чтобы как можно точнее запомнить окружающее. Его острый глаз не мог не выхватить из толпы старика в сером ночном халате, накинутом на голое тело, в домашних растоптанных туфлях, и толстуху в красной кофте и узкой сморщенной на бедрах юбке. Она была такая низенькая, что ей все время приходилось подниматься на цыпочки и вытягивать короткую жирную шею. Старик дожевывал кусок захваченной из дому лепешки, изо рта его сыпались крошки и текла слюна. В это время я заметила еще одного человека: из боковой улочки вышел и остановился, устало вглядываясь в толпу, высокий мужчина, на плечах его был темный плащ, а на голове шляпа с поникшим черным пером. Он держал на руках ребенка — мальчика лет четырех, который спал, свеся голову и откинув во сне руку.

— Смотрите, Мария, — обратился ко мне художник, — вам не кажется странным прийти на площадь в такой момент, захватив с собой ребенка? Кого только не приводит сюда желание увидеть смерть.

— Вы не правы, — возразила я, — этот человек здесь случайно, видите, одежда его в пыли, а шляпа смята так, словно он недавно, отдыхая, подкладывал ее под голову. И еще: у него вид не праздного зеваки, а человека случайного. Он обеспокоен чем-то своим.

— Пожалуй, вы правы... Постойте, постойте, а ведь у него совершенно необычное лицо. Не правда ли, на нем печать твердости и печали? Такого человека не могло сюда привести простое любопытство.

— Я думаю, он только что пришел в наш город.

Мой друг не успел мне ответить, монах с распятием подскочил к приведенному под стражей и, обращаясь к нему, что-то проговорил, толпа тотчас притихла, но ни слова монаха, ни ответ не долетели до нас.

— Подумать только, они опять это затеяли, — бледнея, сказала толстуха и невольно прижалась к старику.

— Одно утешение, это конец мучений, на которые обрекли его, — шепнул мой спутник и незаметно сжал мне кисть руки. Но на нас не смотрел никто, глаза всех собравшихся были прикованы к столбу, около которого люди в сером уже заканчивали привязывать осужденного. Ему вставили в рот кляп, завязали за ушами тесемки, затем один поднял высоко над головой факел, помахал им, раздувая слабое пламя, и прикоснулся факелом к основанию поленницы. Ночью прошел слабый дождь, а костер сложили с вечера, жидкий смоляной дымок слабой змейкой взвился вверх, и тотчас помощники палача забегали, разнося огонь по кругу. Дрова занимались плохо, густой дым то закрывал тонкую фигуру осужденного, то она вновь становилась видимой. Пламя, набрав силу, поднялось и коснулось края желтого балахона, вспыхнуло пропитанное серой полотно, свалился с головы и вспыхнул на лету колпак.

В огонь бросили вязанки хвороста, пламя как выстрел взвилось кверху, его изогнутый язык охватил столб и желтую человеческую фигуру, она извивалась, привязанный к столбу в последний раз рванулся и уронил голову. Толпа свистела и выла, я заткнула уши, старик рядом с нами весь вытянулся вперед, тощая куриная шея его удлинилась, маленькая головка дрожала, он задыхался, взмахивал руками и что-то кричал, но то был не крик, а петушиный клекот. Прогоревшие дрова рухнули, сноп искр взвился в белое рассветное небо. Толстуха опустилась на колени, ее рвало. Помощники палача уже ворошили железными крючьями уголья, стражники и монахи выстраивались в каре, снова вынесли крест.

— Как это ужасно, — помню, что я почти лежала на руках у моего спутника, — зачем я попросила вас взять меня сюда?.. Кто он? Разве можно отнимать жизнь за слова? Что он говорил?