Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Все это сперва показалось ему дурным сном. Разлепив пальцами веки, протер глаза, но видение не исчезло. Мало того, и бомбу, величиной с апельсин, Песьяков узнал: изучая жизнь Толстого в Севастополе, видел он на рисунках много таких бомб. Задумчиво повертев ее, женщина наклонилась к дивану и, подняв оттуда коробок спичек, чиркнула одну, после чего начала медленно подносить желтый огонек к фитилю. Сейчас рванет! Поняв это, полуодетый Песьяков взвизгнул, вскочил, заметался по комнате, кинулся было к двери, но, вспомнив про опущенный в ящик ключ, крикнул: «Мама!» Заметив приоткрытую форточку, схватил лежавший на стуле портфель с документами, метнул его в окно, а затем стремительно, как павиан, карабкающийся на скалу, взлетел на подоконник, просунул в форточку руку, плечо, голову, вторую руку, застрял бедрами, в кровь обдирая их, прорвался через окно и рухнул на клумбу, где уже лежал его портфель.

«Да что же это такое, батюшки? Сейчас как грохнет!» — успел подумать, вскочил и опрометью кинулся на противоположную сторону улицы.

Вид мужчины, который посреди белого дня бежит по городу босиком в одних трусах и майке, прижимая к груди портфель, в другое время несомненно вызвал бы в городе интерес. Однако посошанцы за последнее время привыкли к любителям бега трусцой, а кроме того, еще помнили странные картины, связанные с появлением в городе инопланетян. Поэтому зрелищу полуголого бегуна с портфелем они не придали особого значения. Под свист и улюлюканье одних мальчишек Песьяков скрылся в ближайшей парадной. Удивилась старушка, которая жила за первой дверью.

— Тебе чего, батюшка? — спросила она, с удивлением разглядывая фигуру, которая возникла на пороге ее квартиры после тревожного звонка.

— Мне бы брюки, бабушка, — просительно произнесла фигура. — Выручи! Я заплачу.

— Оставил у кого-то, значит, — понимающе отозвалась собеседница, которая за восемьдесят лет насмотрелась в жизни разного. — Али пьешь? И пить-то нехорошо... Постой, посмотрю, сын у меня в отъезде, а внук в армии, может, чего и найду...

Деньги по счастью хранились в портфеле, и Песьяков после долгих препирательств сторговал у прижимистой старушки не только брюки, но и рабочую куртку маляра без пуговиц.

— Нет уж, в квартиру я тебя не пущу, кто тебя знает кто ты есть, может, убивец какой, а нитку с иголкой дам. На ступенечках посиди, попришивай. И пуговиц мне не жалко. Ты белые-то отбрось, черные да коричневые шей...

Этим же вечером мнимый маляр приехал на вокзал, не нашел там поезда и отбыл через час в Паратов снова рейсовым автобусом.

Машина пересекала вечерний задумчивый центр города и, совершая поворот недалеко от краеведческого музея, там, где кончался огражденный низкой металлической решеткой сквер, едва не задела пешехода с веником под мышкой, который, сойдя с тротуара, стоял погруженный в свои думы. Выскочив из-под автобуса, человек с веником укоризненно покачал головой. Это был начальник посошанской милиции, сам призванный следить за тем, чтобы рядовые граждане соблюдали правила уличного движения.

Позже, проезжая мимо зеленой окраины и коричневых, похожих на разверстые звериные пасти оврагов, Песьяков сложил в кармане фигу и пробормотал:

— И даром не надо!

Он имел в виду домик с забором и садом. Что же касается женщины, к которой он утром летел на крыльях и которая в этот момент стояла в очереди за колбасой, то испуганный донельзя фольклорист ее даже не вспомнил...

Веник под мышкой! Павел Илларионович впервые в жизни шел в городскую баню. И не так уж плоха оказалась она. Треугольный портик над входом подпирали две облупившиеся от времени колонны, а за ними прятались две гипсовые фигуры, которые с одинаковым успехом можно было принять и за древнегреческих воинов, и за спортсменов на отдыхе, и за желающих помыться. За спиной одного из спортсменов виднелось в стене окошечко, сунув туда рубль, получил Павел Илларионович вместе со сдачей трамвайный билетик, по которому и был впущен в само здание. Теплое и влажное черноморское побережье, ласковый галечный пляж под Батуми, вот что вспомнилось Пухову, как только вошел он в отделение, — сыростью и теплом, запахом одеколона «Магнолия» и дегтярным мылом пахнуло на него. В зале белели покрытые светлыми каплями шкафчики, а на скамьях сидели, развалясь, закутанные в белые тоги, напоминающие римских сенаторов, помывшиеся граждане.

Раздевшись и аккуратно повесив в шкафчик костюм, Павел Илларионович тоже уселся на скамье, задумчиво шевеля пальцами ног и неторопливо осматривая соседей. Публика в тот день пришла обыкновенная, невыразительная, но и она даже для не очень внимательного глаза резко разделялась на две половины: одна половина — были люди случайные, забежавшие наскоро помыться и торопливо делающие все, что положено делать в раздевалке — сунуть белье в шкафчик, крикнуть банщику: «Запри, дядя, номер!» — рысью убежать в парилку, из нее, еще быстрее перебирая босыми ногами, в помывочную, а оттуда, не сбавляя скорости, назад к своему шкафчику, к своей скамье. Бегая, не меняют такие люди цвета, остаются все такими же бледно-желтыми, как пришли, и на лицах у них написано только одно желание: как бы не опоздать, поскорее вернуться домой к приготовленному женой обеду или прямо отсюда бежать в учреждение, где не был моющийся с утра под предлогом местной командировки.

Зато вторая половина — люди куда более заметные. Входят в нее старички и отпускники, командированные и временно не работающие. Каждый из них пришел в баню для того, чтобы получить сполна то, что недодает жизнь рядовому человеку, погрязшему в круговерти невыполненных обязанностей. Эти не растираются судорожными движениями и не натягивают торопливо штопаные носки, не прыгают на одной ноге, выбивая из ушей воду, не поглядывают трусливо на стенные часы и не морщатся, видя, что опаздывают. Эти блаженствуют. Покрытые мелкими каплями, распаренные до цвета телячьего мяса, сидят они часами, закутанные по самые глаза в простыни, и, отдуваясь, неторопливо беседуют. Время от времени то один, то другой поднимается, сбрасывает с сенаторских плеч простыню и вразвалку, помахивая шайкой, отправляется по второму или по третьему разу в парилку, за разбухшей дверью которой слышатся шипение пара и неясные испуганные возгласы.

— Мыльце не желаете? Туалетное, банное? — спросил, незаметно подкравшись к Павлу Илларионовичу, банщик, на что тот, не вздрогнув, ответил:

— Банное, — и, получив сухой белый брусочек, отправился, прихватив шайку, с привязанным к ее ручке номерком, в мыльную.

Мылся начальник милиции под душем, быстро и не очень старательно, потому что и без того имел обыкновение принимать водные процедуры каждое утро, устраивая себе контрастный душ, а после него даже еще мочить холодной водой голову.