Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

В таком же странном соответствии на шкале институтских ценностей находились и русские классики. Нарасхват шли Достоевский и Толстой (доклады о них охотно включали в повестку симпозиумов зарубежные научные общества). Невысоко, если не сказать низко, котировался великий Пушкин (поездки в Михайловское) , и уже совсем нелюбим был сложный для перевода и понимания золотоволосый певец русской избы Есенин, до родной деревни которого можно было добраться рейсовым автобусом.

— Может, Хлебников остался? — спрашивал с надеждой аспирант.

— Как же, тебя ждет! — отвечал литературный волк. — Безыменского с Уткиным не хочешь?

Безыменский и Уткин были безнадегой...

Когда телеграмма из Посошанска легла на директорский стол, Виктория Георгиевна, прочитав ее, пожала плечами, потом на всякий случай позвонила в исполком. Оттуда ответили: «В Посошанск? Ничего не знаем. Наверно, там что-то заело с троллейбусами. Или появился новый поэт. Разберитесь» — и повесили трубку.

Тогда Виктория Георгиевна, поджав губы, размашисто, наискосок наложила на телеграмму резолюцию: «Песьякова и Глиняного» — и, вызвав секретаршу, которая носила несколько странное для этих краев имя Филумена и отчество Мортурановна, отдала ей бланк.

Филумена Мортурановна послушно наклонила голову, и через минуту уже оба сотрудника знали, что выбор пал на них.

В каждом институте есть человек-легенда. В «Двиме» им был Песьяков.

Его боялись. Не окончив никакого учебного заведения, хотя бы отдаленно связанного с литературой, он занимал должность научного сотрудника, а до «Двима» зарабатывал на жизнь тем, что рисовал этикетки для спичечных коробков. Пристроившись к организации, которая имеет право заказывать их, он прожил два десятка лет, получая за каждую крошечную этикетку сумму, превышающую месячную зарплату грузчика. Рисовал он «Рыбы наших рек», «Берегите дом от огня», «Знай дорожные знаки», но вершиной его спичечного творчества был триптих на темы «Воскресения» Льва Толстого. Именно тогда в его мозгу и родилась мысль оставить верное, но малоденежное производство этикеток и попробовать прикоснуться к широкой ниве отечественной литературы. Закрывая том избранных сочинений графа, он подумал: «А почему бы не найти какую-то реликвию, связанную с героической жизнью великого писателя? Скажем, ядро, которым тот был ранен на Малаховом кургане? Или дом, в котором проживал в промежутках между боями?»

Сказано — сделано. Песьяков едет в Севастополь, садится за пыльные списки постояльцев казенных и частных домов славного города и через неделю обнаруживает запись, из которой неопровержимо следует, что писатель-дворянин несколько дней жил в маленьком домике на углу Шестой бастионной и Перелешинской улиц. Он идет туда и приходит в момент, когда огромная стальная ладонь экскаватора уже готовилась подцепить и поднять в воздух последние остатки каменной стены, окружавшей полуразвалившийся от времени дом. Песьяков кинулся под стальную гусеницу экскаватора, криком привлек внимание машиниста, остановил работы, привел комиссию из горжилотдела, и через неделю все газеты страны обошла фотография: полуразрушенная стена, около которой с недовольным видом стоят несколько человек в шляпах. Но если работники горисполкома в конечном итоге остались благодарны непрошеному следопыту (дом был спасен, восстановлен и послужил славе города), то среди работников отдела литературы «Двима», которые занимались творчеством Льва Николаевича, газетная публикация произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Среди них были люди, посвятившие изучению жизни гения десятки лет. Это они выступали на всех юбилейных торжествах и печатали статьи во всех случаях, когда надо было еще раз сообщить широкой публике что-то о писателе. И никто из них никогда не находил чего-либо стоящего. Их открытия в лучшем случае сводились к обнаружению разночтения в черновиках одной из пятисот тысяч страниц, написанных трудолюбивым прозаиком. Случаи, когда удавалось добиться перенесения примечания из конца тома в середину, вызывали ликование. И вдруг — дом!

А между тем неутомимый Песьяков не дремал. В толстом литературном журнале он дал объявление, что ищет диван, упомянутый в повести «Детство». Диван, на котором будущий писатель любил сиживать вместе с матерью и слушать, как та читает ему по-французски сказки Лафонтена. Диван из московской квартиры был увезен во время эвакуации в неизвестном направлении. И надо же так случиться: не прошло и месяца, как из города Лысьвы на Урале пришло письмо, в котором скромная учительница местной школы сообщала, что диван, схожий по описанию с разыскиваемым, стоит у нее дома. Что привезен он был ее родителями в трудный 1941 год из Москвы и что она будет рада, если знатоки приедут и посмотрят его.

Песьяков с двумя музейными работниками и двумя московскими старожилами едет в Лысьву, и — о чудо! — старожилы, хорошо помнившие диван, подтверждают, что это именно он. Мало того, они вспоминают людей, в руки которых он был передан. Концы сходятся. Новый триумф самодеятельного толстововеда поверг в ужас штатных сотрудников института. А неугомонный Песьяков засыпал газеты и журналы статьями. Он фотографировался рядом с диваном и без дивана на фоне уральской реки Чусовая. Был даже упомянут в выступлении ленинградского академика, который поставил в пример всем штатным ученым находчивость и энергию любителя.

Когда пришло известие, что злонамеренный конкурент затевает новую крупную акцию: едет на Северный Кавказ искать путевой дневник великого писателя, — паратовский институт затрясло. В интервью столичной газете Песьяков сообщил, что, по его данным, Толстой во время службы в действующих частях на Кубани вел путевые записки, которые не найдены до сих пор, а значит, могли затеряться и до сих пор лежать в одном из казачьих сел, где останавливался великий писатель. Больше того, Песьяков делал туманные намеки, что он имеет сведения, которые безусловно приведут к обнаружению дневника.

Дни, последовавшие после получения в институте газеты, можно уподобить только дням чумы во Флоренции или дням великого землетрясения в Лиссабоне. Институт погрузился в траур, сотрудники литературного сектора разговаривали между собой шепотом. И тогда они пришли к директору. Но недаром в жилах Виктории Георгиевны текла кровь решительного покорителя Антарктики.

— Ничего вы с ним не сделаете. Ваши опровержения — жалкие сопли. Действовать надо точно, — сказала директор. — Пригласите его к нам старшим научным сотрудником, и все кончится.

Так и вышло. Песьяков, получив приглашение, ответил телеграммой «Согласен», выехал в Паратов, был зачислен в штат и согласился даже заняться темой, которая с самого начала института не имела исполнителя: «Мифологические персонажи в быличках русского северо-запада».