Владимир Одоевский - Зефироты (Фантастическая литература. Исследования и материалы. Том V)

Вывод этот мы делаем на основе происхождения титульного слова «Зефироты», столь неверно истолкованного в цитируемой выше статье. Приведенное толкование, надо сказать, достаточно распространено. «В слове этом есть что-то воздушное и нарушающее покой», — сообщает нам В. Б. Шкловский [34] Шкловский В. Лев Толстой. М., 1963 («Жизнь замечательных людей»). С. 424. . «Слово зефироты (мн. ч.) образовано от слова зефир (франц. zéphir, лат. zephyrus от греч. ζέφυρος) — “легкий ветерок”; “западный ветер”» — пишет В. М. Шетэля [35] Шетэля В. М. Лингвистический комментарий в курсе РКИ: Названия мифических существ в русской литературе XIX века // Актуальные проблемы обучения русскому языку как иностранному и русскому языку как неродному. М., 2015. С. 161. . «Зефироты — авторское новообразование Одоевского», — заявляет Т. А. Иванова [36] Иванова Т. А. Зефироты В. Ф. Одоевского… С. 26. . Но, какими бы соблазнительными и очевидными ни представлялись подобные трактовки, необходимо помнить, что Одоевский был весьма начитан в масонской и в целом мистической литературе. Слово «зефироты» он отнюдь не изобрел, как и не произвел его от «зефира», хотя изящно учел кажущуюся этимологию. В корпусе масонской и мистической литературы на русском языке еще с XVIII в. искаженное «зефироты» использовалось для обозначения каббалистических сфирот (божественных атрибутов или эманаций) [37] Вместе с тем, в масонских рукописях можно обнаружить и «сфирот», и «сефироты». . Это употребление мы находим на протяжении всего XIX и первых десятилетий XX в. [38] Ср. в «Глоссолалии» А. Белого (1922): «Страны света спустились лучами из древнего солнца: на зефиротах лучах (зефиротами “Sepher Iezira” зовет лучи мудрости)» или в маргиналии В. Я. Брюсова (1920), обращенной к В. Ф. Ходасевичу и персонифицирующей в «зефиротах» божественные сущности: «Иль неблагосклонны / К Владе Зефироты?» (Немирова М. А. Автографы из старого альбома: Альбом автографов поэтов серебряного века Брониславы Рунт (1885–1983) из коллекции Государственного музея В. В. Маяковского. М., 2006. С. 40). , и данное обстоятельство сразу должно было подсказать читателям, что рассказ следует воспринимать в сложном мистическом и несколько шелленгианском регистре [39] Как отражение неизбывного «шеллингизма» Одоевского «Зефиротов» рассматривал И. И. Замотин, замечая: «Одоевский вникает в природу, занимаясь естественными науками, но природа для него интересна постольку, поскольку она, как “неразвитая, бессознательная интеллигенция”, скрывает в себе нечто духовное, поскольку она есть “лестница, по которой дух поднимается к самому себе”; поэтому Одоевский любит в мечтах представлять себе природу будущего, когда в этой “бессознательной интеллигенции” все более и более будет сознаваться и сказываться духовное начало» (Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX стол, в русской литературе. Т. II. СПб.-М., 1913. С. 399–400). Взгляд этот резко критиковался П. Н. Сакулиным, см.: Федотова П. И. «Не умирает сотворенное мною…»: Сакулинский труд о В. Ф. Одоевском // Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 2005–2006 год. СПб., 2009. С. 39). .

Однако мало кто из современников, похоже, заметил в «Зефиротах» эти мистическо-естественнонаучные смыслы. Проницательней других оказались поэт-юморист, публицист, мемуарист и собиратель материалов о Лермонтове П. К. Мартьянов (1827–1899), который связал пришествие зефиротов с распространением спиритических настроений [40] Отрывок из стихотворения Мартьянова «Новогодняя ночь» (Мартьянов П. Вешние всходы: Стихи, эскизы, наброски и песни. СПб., 1872. С. 135–136) см. в приложении. Упоминаемые в нем Давенпорты — братья Айра (1839–1911) и Уильям (1841–1877) Давенпорты, американские фокусники, выдававшие себя за спиритов, но неоднократно разоблачавшиеся как шарлатаны. , и тогда еще не одиозный критик и беллетрист В. П. Буренин (1841–1926). Последний в известном смысле адекватно истолковал зефиротов Одоевского как своеобразный гибрид ангелов и творящих небесных сил, однако в повести «Недавняя история» («Санкт-Петербургские ведомости», 1873) создал жестокую пародию и на рассказ, и на другие произведения Одоевского, в особенности его эсхатологические прозрения наподобие вставной новеллы «Последнее самоубийство» в «Русских ночах» (1844) [41] Пародируются и другие фантастические произведения: так, как напомнил нам Е. П. Сошкин, поедание плоти возлюбленного в обстановке конца света восходит к «Ученому путешествию на Медвежий остров» Сенковского (1833), где рассказчик съедает таким образом свою умершую жену. Далее эпизод из повести Буренина приводится в изложении В. В. Виноградова (Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 593–594). . Главный персонаж повести Буренина, спившийся попрошайка Жан Провиантов, рассказывает собеседнику-писателю содержание своей поэмы «Пеликан на развалинах мира», «творения веков», которое «читал и превозносил сам Александр Сергеевич Пушкин»:

«Начало удивительно: в прологе хоры зефиротов поют о том, что вселенная есть тлен и внимания в ней достойно только одно — перси девы. Затем представляется поэт лежащим на этом драгоценном даре — я разумею перси девы — и поющим гимн счастия под аккорды томных вздохов возлюбленной. В это время в природе рокочут соловьи и расцветают розы…» Но «вдруг раскатывается гром, блестит молния. Пролетает палящий самум и уничтожает весь мир. Но поэт и его возлюбленная остаются на одном высоком пике, и невредимые глядят оттуда на общую гибель разрушения. Сначала они ужасаются, но потом благодарят небо за то, что оно спасло их среди всеобщей гибели, и снова падают в объятия друг к другу. Однако протекают часы, поэту и его возлюбленной хочется есть. А есть нечего, потому что все погибло: все, что цвело и росло, жило и дышало. Остались одна завядшая роза на груди возлюбленной и два листка, которыми они прикрыли наготу». Спасшиеся от гибели представители человечества «съедают сперва розу, потом листки. Но от этого их тошнит. Алкание еще более усиливается». Возлюбленная подруга, «как создание более нежное, натурально, начинает умирать с голода. Поэт в отчаянии хочет сбросить и себя и возлюбленную с пика; но внезапно его осеняет мысль: он начинает, как пеликан, терзать свою грудь и кормить возлюбленную собственным сердцем. Возлюбленная питается, но натурально с деликатной осторожностью». Зефироты, увидев эту картину кормления женщины кусками сердца любовника, были «поражены силою любви поэта и решаются вновь возродить мир для того, чтоб в нем жили эти два высокие существа». Вся природа расцветает, поют соловьи, возлюбленные снова падают в объятия друг к другу. «Небесная гармония»…