Александр Ломм - «Дрион» покидает Землю [Компиляция]

Плавунов закрыл глаза и тут же почувствовал, как проваливается в какую-то чёрную бездну. Он не потерял сознания, не утратил ощущения себя, но вместе с тем полностью лишился собственной воли. Перед его внутренним взором стремительно пронеслись вдруг картины из далёкого исторического прошлого, и он не смог бы остановить этот поток образов, даже если бы захотел. Он никогда не видел этих картин, но понимал, что они идут из него, что он не придумывает их, а просто помимо своей воли освобождает из каких-то скрытых тайников памяти.

Голубой экран перед Юрой вспыхнул, углубился и показал первые картины из истории человечества. Они настолько разом захватили Юру, что он не заметил, как Миэль снова куда-то исчезла.

На экране шла постройка пирамиды. Под палящими лучами южного солнца двигались тысячные толпы полуобнажённых темнокожих рабов. Они вручную тащили гигантские каменные блоки вверх по склону пирамиды. Каждую «упряжку» рабов подгоняли бичами надсмотрщики в коротких юбочках…

«Древний Египет… – понял Юра и поморщился от досады. – Зря Николай Фёдорович такое показывает. Зря!»

Он не знал, что Николай Фёдорович не властен управлять потоком своей памяти, в которой рухнули все преграды, открыв выход даже таким «воспоминаниям», которые самому ему казались невозможными.

Вскоре, однако, яркие, объёмные, совсем как живые изображения настолько увлекли Юру, что он забыл, где находится и для кого, собственно, демонстрируется этот необыкновенный «фильм».

Перед глазами Юры прошли десятки коротких эпизодов из истории человечества. Иные из них развёртывались на несколько минут, но большинство появлялось лишь на минуту, так что Юра не успевал порой сообразить, к какой эпохе относить тот или иной отрывок. Так он увидел походы Рамсеса II, осаду Трои, бесчисленные полчища персов, двинувшихся на завоевание маленькой мужественной Эллады, боевые колесницы Александра Македонского, грозных слонов Ганнибала, легионы Юлия Цезаря в крылатых шлемах. Неисчислимые орды воинственных гуннов с их косматыми низкорослыми коньками, закованных в латы крестоносцев, костры святейшей инквизиции, опустошительные нашествия конкистадоров на мирные и беззащитные города инков, ацтеков и народов майя и многое-многое другое. И все картины были – войны, набеги, пожары, казни и снова войны. Лишь изредка между эпизодами кровопролитных битв мелькали осколочные фрагменты мирной жизни: праздник разлива Нила, древнегреческий театр, обсерватория Улугбека или путешествие Магеллана.

Многие из эпизодов были Юре знакомы, о некоторых он догадывался, а иные узнавал сразу. Ближе к новому времени неведомого становилось всё меньше и меньше. После походов Наполеона и его бесславного бегства из России пошло только знакомое. Эпизоды стали длиннее, подробнее. На первой мировой войне Плавунов задержался пять минут. Он сам воевал на германском фронте. Гражданскую войну он показал во всей её жизненной силе. В ней он тоже участвовал – бил беляков и интервентов на пяти фронтах. Перекоп, разгром Врангеля… Всё. Экран погас.

Некоторое время Плавунов ещё сидел неподвижно, потом устало открыл глаза. Тут же появилась Миэль. Она осторожно сняла с головы Плавунова блестящий обруч и, отступив на несколько шагов, с тревожным удивлением стала рассматривать своих гостей, словно увидела их впервые.

– Ну как, Миэль? Плохо, да? – криво усмехнувшись, каким-то странным чужим голосом спросил Плавунов.

Миэль не ответила. Она смотрела на землян широко раскрытыми глазами, и в этих глазах были и боль, и жалость, и глубокая скорбь. Юра не выдержал, крикнул:

– Не надо, Миэль! Не спешите с заключением! Дайте мне, я вам расскажу, чем всё это кончится!

Печальные глаза остановились на Юре, всмотрелись в его взволнованное лицо. Тонкая рука требовательным жестом протянулась к «столу». Тот послушно заскользил по полу и замер перед своей повелительницей. Лёгкое прикосновение пальцев – и створки полусферы распахнулись, исчезли. На столе снова сверкал алмазный бокал, наполненный тёмно-бордовой жидкостью. Не отводя от Юры пристального взгляда, Миэль молча указала ему на бокал.

Пружинистым рывком Юра поднялся с кресла и подошёл к столу. Глаза его горели такой решимостью, что Миэль опустила ресницы и чуть-чуть отступила.

– Не надо мне вашего напитка, – твёрдо сказал Юра. – И обруча вашего не надо. Я вам так обо всём расскажу. Без картинок. Вы согласны, Миэль?

– Это ваше право, друг мой. Садитесь и рассказывайте.

Юра вернулся в кресло. Миэль осталась возле овального стола, который по её велению снова закрылся.

Плавунов посмотрел на Юру с тревогой и удивлением:

– Что ты задумал, Карцев?

– Не беспокойтесь, Николай Фёдорович. Я расскажу то, что надо.

– Смотри, от этого теперь зависит всё…

– Знаю.

Юра глубоко перевёл дыхание и, крепко вцепившись руками в подлокотники кресла, заговорил медленно, тяжело, словно выковыривал слова из густого вара:

– Вас поразило, Миэль, что всё у нас война да война. Вы готовы наклеить на нас свои ярлык с надписью «гуолла». Это понятно. У вас Великий Координатор, который даёт безошибочные советы. Но наш случай особый. Я уверен, что ваш Великий Координатор его не предвидел, да и не мог предвидеть. Я не буду вам рассказывать обо всём, к чему мы стремимся, как хотим переделать наш мир. Это долго. Я расскажу вам про своего отца, про большевика Дмитрия Карцева. Я расскажу вам, как он погиб шесть лет назад. Слушайте, Миэль, внимательно.

Юра облизнул пересохшие губы, ещё крепче вцепился в подлокотники, так что побелели суставы пальцев, и продолжал:

– Войны тогда уже не было. Но врагов у нас было ещё много. Они и теперь есть. Мой отец был сельским учителем. Но он воевал и в германскую, и в гражданскую. Семь раз был ранен, чудом выжил. Когда мы разбили и беляков, и интервентов, отец вернулся в родное село. Он был настоящим большевиком и поэтому сразу начал строить новую жизнь. Школу он не бросил, продолжал учить детей, потому что, кроме него, некому было. Но при этом он создал на селе первую коммуну из бедняков. Сельские богатеи люто ненавидели отца. А бедняки уважали его и любили, потому что в коммуне они стали хозяевами земли, стали работать на себя, а не на кулаков. Беднота шла за отцом, и коммуна хорошо поднималась. Тогда враги решили расправиться с отцом. Считали: уберут вожака, и коммуна сама развалится. Однажды весной, под вечер, созвал отец в школу старших учеников. Хотел разучить с ними новые песни для Первого мая. Есть у нас такой праздник. Мне тогда было четырнадцать лет, и я тоже пришёл. Мы, ребятня, сидели в классе тесным полукругом на сдвинутых лавках, а отец стоял перед нами. У него было худощавое лицо с длинным шрамом от сабельного удара и густые чёрные волосы. А глаза у него были голубые. Он был в поношенной военной гимнастёрке и в длинной шинели, наброшенной на плечи. В школе было не топлено, потому что дрова берегли для занятий. Голос у отца был хрипловатый, но пел он всё равно хорошо. Он стоял спиной к окну и пел нам песню «Наш паровоз, вперёд лети…» А за окном уже совсем стемнело. И вдруг раздался звон, посыпалось стекло. В ту же секунду к ногам отца упала самодельная бомба. Она шипела и сыпала искры. Ребята остолбенели, никто даже не крикнул. Отец мой не колебался ни секунды, потому что мгновенно понял: если бомба вот так взорвётся, то может убить или покалечить кого-нибудь из ребят. Он упал на бомбу и накрыл её своим телом. И тут же она рванула…