В Бирюк - Волчата [СИ]

У ворот та же фигня — не открывают. Какая-то возня там, взвизг. Хозяин в калитку сунулся:

— Я, те, недорослю бестолковому, русским языком говорил уже…

Cудя по наблюдаемой баллистической траектории летающего посадского, удар в ухо — один из базовых элементов профессионального обучения святорусских гридней.

А вот самодеятельность пошла: тройки завели во двор, Чимахай слез с облучка, вынул посадского из сугроба. Навис над ним всем своим почти двухметровым ростом и спрашивает. Вежливо так, улыбчиво:

— Что-то ты, мил человек, вежества не знаешь. Неотёсаный ты. Может, тебя обтесать? Щепы с тебя наделать?

И тянет из-за плеча один из своих топоров. Как быстро учатся наши люди! Улыбочку Чимахай у меня перенял — волчью.

Кстати об учителях.

— Познакомьтесь, ребята. Это — Алу. Мой полонянин. Сын половецкого хана Боняка. Правнук Боняка Серого Волка. Того самого.

— Чего?! Как это?! Ну не хрена себе! Так кто кого в полон брал?! Так я ж те талдычил: его задавить — одной орды мало будет.

— А это — Чарджи. Ханыч из Торческа. Я так полагаю, что два степных ханыча быстрее меж собой договорятся. Алу, Чарджи будет тебя учить, а ты ему служить.

— (Алу, задвигаясь в глубь сугроба и нервно тряся головой.) Не… не надо… пожалуйста…

— (Чарджи, набычившись, с ненавистью глядя на маленького кыпчака.) Зареш-ш-шу, освеш-ш-ш-ую, выпотрош-ш-шу…

— Кончай шипеть. Я знаю, что торки кипчаков не выносят…

— Ты не понимаешь! Мы…

— «Мы» — кто? В Степи — кем хочешь, тем и будешь. А у меня — мои люди. В Пердуновке… «пердуны». Мне плевать на ваше степное «мы». Мы — это мы. Те, кто радуется друг другу. Сделай так, чтобы он тебе радовался. Как вы мне сегодня.

— Мы с ними — враги! Мы всегда враги! С самого начала! Исконно!

— Знаю. Верю. Плевать. Сделай из врага — друга. Пока он маленький.

— Это невозможно! Этого не может быть!

«Этого не может быть, потому что не может быть никогда».

Ребята, я в «Святой Руси» только тем и занимаюсь, что доказываю обратное. Я сам из серии «этого не может быть». Так что мне, сдохнуть? Дабы исключить некоторые раздражающие противоречия в наблюдаемой вами картине мироздания.

— Алу — мой слуга. И — мой друг. Как и ты. Он достоин твоего внимания и заботы. Потому что такова моя воля. И ещё потому, что вместе со мной он принял приглашение серебряных волков и был в их логове.

— (Общее звуковыражение со всех сторон.) Чего?! Ё! Охренеть!! Как это?! Каких это — «серебряных»?! — Дык известно каких — про князь-волка слышал? — Да ну, брехня, бабьи выдумки! — А в морду? Я те покажу — «выдумки»! Я его как тебя… А вона — Чимахая спроси, он-то живьём видал, как боярич с ним разговаривал…

— Алу, будь любезен, покажи добрым людям Курта. Я волчонка «Куртом» назвал. От «хан-курт», князь-волк. Стая попросила, чтоб я за ним присмотрел — у них волчица померла, кормить нечем. Вон в той избе обретается. И аккуратнее, чтоб сквозняков не было. У меня там ещё гридень раненый лежит. Артёмий. Мечник смоленского боярина Гордея, князя Ростислава ближника. Его тут в поруб сунуть хотели, да я вытащил.

Народ, ошалев от перечня наглядных пособий, молча отправился в указанную избу. Ивашка задержался, потряс меня за плечи, прижал к груди, чуть не свернув шею. Снова потряс. Слов он не находил, только мотал головой. Наконец, прослезился и нашёл:

— Ну ты… ля! Ну… уелбантурил!..здец нахрен!.. еть!

И побежал догонять группу экскурсантов во главе с Алу.

А чего я такого сделал? Просто пытался выжить. Но — приятно.

Впечатления моих ближников от вида живого щенка хан-курта были… эмоциональные. Алу распелся соловьём. Как пришли к нам серебряные волки и просили да челом били, а мы отнекивались. Как они злато-серебро дарили, а мы отказывались. Как они пред нами дороги лесные хвостами порасчистили, а мы, за труды их такие тяжкие, соблаговолили-соизволили… Ещё один… песнопевец растёт.

Чарджи уловил мой несколько скептический взгляд, направленный на юного Овидия с его новыми «Метаморфозами», но прерывать малыша не стал: сказки тоже имеют право на жизнь. Только не надо путать жанры.

Их собственный отчёт удалось сделать ближе к стилю протокола.

Обнаружив моё исчезновение, мужики быстро всё поняли. Кроме двух вещей: живой ли я и в какой стороне нахожусь. Истерика, начавшаяся у Николая, позволила найти ответы на оба вопроса. Обнаружив, попутно, ещё один феномен неживой жизни.

Осыпая сотоварищей потоком вздорных упрёков и риторических вопросов, Николай, между многими другими выражениями, произнёс:

— Ну, ты, мертвечина ходячая! Отвечай: где душа твоя?!

На что Сухан молча встал от костра, вышел на середину речки, покрутил головой и, махнув рукой в сторону Седятина, произнёс:

— Там.

Последующий общий хай быстро перешёл в беспорядочный допрос.

У Сухана спрашивать… Несколько раз его пытались побить. Но передумывали. Выяснилось, что Сухан указывает направление, но не расстояние. Воспринимает целостность своей души и живость моего тела. Но, только когда кость с душой на мне.

В какой-то момент он, на вопрос о моём состоянии, ответил:

— Холодно.

Все решили, что меня убили. Уже и помянуть меня собрались. Но случайный повторный вопрос вдруг дал другой ответ:

— Тепло.

С Суханом очень тяжело общаться: он не разговаривает, он отвечает на конкретные вопросы. Когда отвечает. Мужики его опять чуть не побили.

Вышли на лёд, двинулись вверх по Снову — наскочили на половцев. Хорошо, дозор был маленький — отбились. Сунулись обойти лесом. Тройки увязли, одна из лошадей сломала ногу. Взяли чуть ближе к реке и выскочили на только что брошенный лагерь кипчаков. Если я в плену, то меня должны, со всеми вместе, гнать на юго-запад. А Сухан продолжает махать на северо-восток. Мужики чуть не передрались.

Пошли, всё-таки, вверх по Снову, потом по этому Рванцу. Пытались расспрашивать местных. Но те запомнили только воинский отряд, в котором были несколько саней с ранеными.

Всем стало понятно: сгинул Ванька-боярич. Надо идти домой да виниться перед Акимом, что ублюдка его не сберегли.

Общее уныние и сомнения в правильности своих действий, то и дело переходившие в бессмысленные ссоры, сдерживались лишь необъяснимой, столь же общей, уверенностью в моей выживаемости. Чарджи объяснил это несколько парадоксально:

— У кипчаков клея не было.

Я как-то не увидел связи, но мне растолковали:

— Чтобы забить червяка в землю, его надо намазать клеем и дать засохнуть. Поскольку у поганых клея нет, то и вбить Ваньку-боярича в «мать — сыру землю» они не могут. Значит, ты гуляешь где-то по земле. Живой.

В моё время этот образ имеет чисто сексуальный смысл, а вот здесь… духовно-упокойный. Что поделаешь — эпохи разные.