В Бирюк - Венец [СИ]

Остальные переглядываются, не понимая, но чувствуя, что для нас двоих в этих словах есть скрытый смысл.

Антоний Черниговский вспомнил: эти слова относились к коронации Боголюбского. Тоже… страшновато было. Изначально казалось, что невозможно. Но вот же, сделалось.

— Итак, Кирилл, или ты получишь благословение Патриарха на установление наших местных правил церковных для жизни мирской в краях здешних, особенных. При сохранении общей догматики, символа веры и литургического общения. Тогда мы разговариваем и мнение Патриарха для нас интересно, уважаемо. Или Патриарх отказывает во внимании к нашим нуждам. Тогда… тогда раскол, тогда Константинопольские Соборы для нас — вакханалия еретиков. И вина — на них.

Внимательно оглядел присутствующих. Жизнь меняется. Не скажу, что «стало жить вам лучше», но что «веселее» — точно. Кто-то поднимется, укрепится. Кто-то упадёт. В могилу.

— Ежели вы, пастыри православные, пренебрежёте телесными, мирскими заботами паствы, то и души их отвернутся от вас. Вы закроете дверь. Ту, которая именем Иисус.

Почему они не восстали? — Не о том спрашиваешь, девочка. Они — восстали. Все обкрестованные придурки на «Святой Руси» восстали. Против… против всего. Одни — против разрыва с Патриархией, другие — против подчинения Патриархии, одни — против разрешения поста, другие против его запрещения. Экономического смысла за этим не было. Но положить голову за суеверие — любое! — желающие всегда найдутся. Психи есть во всяком народе, просто не надо им воли давать.

Обе партии — раскольников и их противников — оказались обезглавлены. Бешеный Федя казнён, Мануил Кастрат умер, Поликарп Печерский отправился в зарубежье, Антоний Черниговский перешёл на «третью сторону», на мою. «Настоящих буйных мало. Вот и нету вожаков». Без юродивых пассионариев-раскольников и ортодоксы растерялись. Снова: митрополит Константин погиб, их лидеры: Кирилл, Кириней, согласились со мною.

Не всё просто было. Илья Новгородский, к примеру, гадил везде, где мог. Да мог-то он мало. И — не долго.

Хрисоверг, замученный к этому времени своими болячками, не желал сказать «да». А сказать прямо «нет» — не рисковал. Преемник его, Михаил Анхиал начинать своё патриаршество с раскола не хотел. Некоторое разнообразие всегда присутствовало в жизни поместных церквей. Мы не сделали ничего принципиально нового. Ну, не носят на Руси в «цветоносную неделю» пальмовые ветви! — Только вербу. Просто усилили уже имеющееся своеобразие.

Мы сформировали списочек: чего бы нам хотелось. Ничего особо еретического там не было. Но вопрос-то не в этом. Или всё, или ничего. Или Соборы нам — указ, или — совет. Хоть про что, хоть про вербу или оливковое масло. Обсуждались не установления, а право на их изменение.

Кирилл, с его логикой и риторикой, с его книжностью и смирением, с внутренней готовностью «читать с разумением», оказался очень уместным переговорщиком. Именно для «ипата философов». Они изначально были дружелюбны друг другу.

Ещё. Анхиал известен решительной неприязнью к католикам. Я, с моим подчёркнутым уважением к княгине Ольге, напоминал о её крещении в Константинополе, о посылке ею послов в Рим. Не угрожал, не вспоминал, но там не дураки сидят. Риск повторения тогдашних ошибок в отношении «королевы руссов», требовал проявления большей гибкости.

Забавно то, что мы, в силу нищеты и слабости Руси, не могли ни «нагнуть», ни «купить» Патрирхат. Сыскался, однако, обходной путь.

Орёл византийский — двухглавый. Жрёт в два горла. И кормить, и морочить — надобно обе головы. Предложения церковные были приложением к предложениям императору. Раскол означал, для светской власти после моих предложений, не только существенную «упущенную выгоду», но и кучу проблем.

Два набора «кнутов и пряников» позволили нам добиться желаемого в достаточной мере. Главное: мы начали выводить схоластику из мирской жизни, которую обустраивали прагматически. При этом, естественно, Святое Предание, Святоотеческое Наследие утрачивало статус святости. Становясь тем, чем оно и является: мнением некоторых людей по некоторым их местным поводам.

Архиереи, перегруженные эмоциями и информацией отправились по домам, а у меня впереди ещё Боголюбский. Отчёт о проведённом мероприятии. Может, он притомился и спать лёг? — Это было бы здорово. Чтобы меня к нему не пустили. Увы…

— Заходи. Насоборился? Насинодился? Насинкликтился? Плесни.

Первый раз в жизни вижу Боголюбского в таком… расхристанном состоянии. Небольшое тёмное проходное помещение — прихожая перед опочивальней. Посередине стол с одинокой свечкой и кувшином. У стены на лавке, задвинувшись в тёмный угол, сидит, подобрав под себя босые ноги, князь Андрей.

Первый раз в жизни вижу его без длинномерного в руках, без меча или посоха, без шапки, без сапог. Дорогая шуба полураспахнута, под ней белеет нательная рубаха.

«Трагедия? Сидел одинокий человек в пустой комнате…».

— Что, второго кубка нет? Пей из моего.

Я несколько… не кидаюсь в восторге исполнять особо ценное и гениально содержательное… указание. Принюхиваюсь к кубку, к содержимому кувшина.

— Сейчас Прокопий прибежит, ещё посудинку принесёт. А пока пей с моего. Пей, кому говорю. Что, боишься? Что вместо Государя отравы нахлебаешься? Не трусь, я уже глотнул. Сдохнем вместе.

Он как-то удивлённо покрутил головой, обычно спрятанные под шапкой или тщательно расчёсанные волосы его, разлетелись мокрыми от пота редкими кудрями в стороны.

— В историю войдём. Летописцы от восторга кипятком писать будут. Всё Святое Писание припрягут. Вот, де, и Саулу в его птичнике перед смертью сходно кукарекали. Первый Государь Всея Руси преставился в первый же день после венчания. Обос…ался под шапкой. Бармы царские будто топор палаческий — враз голову секут.

Я взял кувшин, отхлебнул.

Мюллер стрельнул у Шелленберга сигаретку, закурил и выглянул в окно. По улице шёл Штирлиц, ведя на поводке крохотную, зелёную с оранжевыми полосками, шестиногую собачонку. «Странно, — подумал Мюллер, — мне казалось, что Шелленберг курит только Кэмел…»

Отнюдь, Кэмелом здесь и не пахло.

Уйё… Факеншит! Я такое пойло… только в годы босоного детства во дворе вино-водочного на соседней улице…

— Чего кривишься? Не по нраву вино государево? Не любо угощение царское?

— Вино? Моча-мочой. От глистов, видать, хорошо помогает. А не любо мне то, что ты разум свой пропиваешь.

— Кто?! Я?!

— Ты. Глупости городишь. Об себе плакаться начал. Не войдёшь ты в историю как государь, бармами придавленный. Если в вине зелье, то сдохнем оба. Не от барм, я-то их не надевал.