Баррингтон Бейли - Семя зла [Сборник рассказов]

Чувства, какие питал ко мне отец, не позволили ему, однако, исказить фактов. Его образовательная программа — плод ума, вознесенного к вершинам гениальности, как догадываюсь я, невыносимой эмоциональной болью. Уверен, что он стремился подтолкнуть меня на тропу, по которой мне следовало пройти за счет собственных усилий, обретая истину, вырванную им у мира, но в миру известную немногим, если вообще кому-либо. Я имею в виду тайную природу живучей многоголовой гидры, вездесущей христианской религии.

Сколь многое подразумевается — и маскируется — в словосочетании христианская цивилизация ! Цель работы над списком рекомендованных отцом книг — проникнуть к самому ядру ее потаенного смысла и земного бытия.

Список обширен, но значительная часть работ, упомянутых там, носит вводный характер; они должны были облегчить процесс усвоения новых идей и предотвратить их инвагинацию. В центре системы, как в центре гравитации, покоятся две важнейшие работы, вокруг коих обращаются все остальные. Это:

1. Сократические диалоги.

2. Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна.

Сравнение их позволяет вычленить объективную историческую перспективу мира.

Несколько слов о том, как они попали ко мне. Книжечку карманного формата — Новый Завет в переводе времен короля Иакова — подарила мне доброжелательная англичанка, направлявшаяся для миссионерского служения в Индию, и это издание у меня уже много лет. Сократические диалоги более объемисты, с их приобретением возникли трудности, и полного собрания я лишен. Однако они являют собою контрапункт ко христианской теме, так что лакуны в данном случае не столь существенны.

Особого комментария заслуживает один том: этот сборник из нескольких диалогов, включая Апологию Сократа, мне передал скорей рассеянно молодой человек лет восемнадцати, неопрятный и вспыльчивый, запомнившийся мне пронзительным взглядом голубых глаз. Книга называется Диалоги Платона о божественном , она очень старая и издана в 1841-м в Лондоне, на Ньюгейт-стрит, 126, Корнишем и компанией. Страницы томика пожелтели и охрупчились, а переплет скреплен скотчем.

Это издание весьма примечательно своим духовным шовинизмом. Длинное предисловие и обильные сноски редактора преследуют цель убедить читателя в превосходстве христианского мира и настроить его на скептический лад при самой мысли о том, что за его тесными границами могло возникнуть нечто достойное внимания. Натянутыми и неубедительными аргументами он тщится подкрепить гипотезу, что Платон своей мудростью обязан Моисею, от коего-де позаимствовал наиболее рациональные и существенные элементы своей доктрины. Отметив, что Сократ мог бы спасти себя на процессе, если бы солгал, но не стал этого делать, комментатор экстатически восклицает: Сколь благороден был этот язычник!

И почему же он так поражен благородством язычника — неужто потому, что у христиан это редкое явление? Такие комментарии меня помимо воли коробят. Ибо от Сократа я научился рациональности, хладнокровию, взвешенности суждений, справедливости — коротко говоря, всем достоинствам здоровой дружелюбной цивилизации. Напротив, экстраординарная история Иисуса привела к возникновению зловещей нецивилизации, покорившей человечество, завоевавшей весь шар земной, продвинувшейся до бесчувственных высот науки, техники и бюрократии — культуры, которая создала самолеты.

Должно быть, приливы истории долго в нерешительности покачивали этих двоих, пытаясь определиться, кого выкинуть на берег. Заметьте, что обоих приговорили к смерти по надуманному обвинению (хотя приговор для Сократа дался судьям проще). История редко допускает случайности в подобных делах. Обратите также внимание на удивительное сходство в заключительных словах биографов — пускай не в содержании, но в настроении, тональности, чувстве, как если бы авторы скручивали две пряди одной веревки.

Платон вложил в уста Федона слова: Таков, Эхекрат, был конец нашего друга, человека — мы вправе это сказать — самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и самого справедливого.

Апостол Иоанн завершает свой труд так: Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг .

Но ближе к делу. Я полагаю, что все и каждая частица знания о Христе и его роли в мире суть ложь. Нам рассказывают, что он явился в мир как моральная сила, продвигающая его спасение, что все, кто бы ни обратился к нему, будут прощены. Что если мир откроется Христу всем сердцем, человечество претерпит трансформацию. Если же ныне мы находим двери закрытыми и некоторых из нас — изгнанными с пиршества, так это потому, что Христос еще не коснулся сердец всех людей. На это я смею заметить, что, если придерживаться христианской доктрины, уткнешься в обращенное зеркальное отражение этой религии — в мир, каким мы его знаем. Сравните. Иные учения сулят свободу с открытым финалом, но, на контрасте с усмешкой Будды или бессистемными шутками дзенских наставников, история Христа являет сплошную погоню, череду смыкающихся ловушек: Тайная Вечеря, предательство в Гефсимании, распятие на кресте, сошествие во ад. Разве не дается этим точное описание современного мира, смыкающегося вокруг личности концентрическими слоями?

Там, где другие призывают к отстраненности, мудрости, справедливости и дружбе, Христос взывал не к абстрактным качествам, но к решительным действиям , и этим спровоцировал неспокойное бурление нынешнего мира, столь изобретательного во множестве параллелей, слишком многочисленных, чтобы отмахнуться от них. Отказ в поданной властям петиции отчаявшегося? Авва Отче! всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты . Это Мк. 14:36. Умывание рук, освобождение явно виновного с тем, чтобы можно было наказать невинного? Смерть Ему! а отпусти нам Вараеву . Это Лк. 23:18.

Разве не воплотилось на деле обещание, что всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет?

И разве не явлено в моем обличье семя, которое, хотя и не падало на места каменистые, но земли вообще не достигло?

Человечество впитало послание Иисуса, поглотило его полностью и безошибочно, история страстей стала частью дел мирских и преобразилась в глобальные факты, как разрастается семя горчицы в устрашающие заросли. Христос, одинокий среди веселых улыбчивых рационалистов, никогда не улыбался, лишь стонал и рыдал. Быть может, потому, что видел последствия своей миссии; так плакала моя мать, осознавая, на что обрекла своими деяниями меня, вечного воздушного странника.