Николай Ютанов - «Если», 2017 № 01 (248)

/фантастика

/город-крепость

Рахмета взяли прямо в Марьиной Роще, в собственных хоромах, едва начало светать.

Не гавкнула сторожевая, не зазвенел охранный колоколец. Только Феодора поднялась из постели, набросила на плечи платок и скользнула к окну, почуяв недоброе.

Запотевшее стекло сверкало каждой капелькой в лучах уличного светильника. А за неверным ночным мерцанием стлалась серая рассветная хмарь.

Но что-то Феодора там углядела, лишь охнула:

— Рахметушка!

Тут и лопнула внизу входная дверь. Дубовой доски дверь, между прочим, помудрее, чем в ссудных домах Мещанской или Плющихи, — от любых напастей заговорённая, с уходящими в стены запорами и коваными петлями заподлицо. Разлетелись мелкой россыпью защитные зеркала, опали пеплом обереги. Заходи, кто хочешь.

Думал Рахмет через окно крышами уйти, да по стеклу уже зазмеился колючий вьюн, что ни миг — новый побег шипы выпускает.

По лестнице забухали сапоги.

Феодора не пала духом — давно знала, что однажды так и случится. Встала, подбоченясь, в дверях спальни, лишь глянула раз через плечо — то ли жалобно, то ли жалостливо.

— Вернусь, — негромко сказал Рахмет. — Гривни — знаешь, где. Сову упреди.

Он сгрёб с подоконника несколько птичьих перьев, надломил каждое и бросил на пол. Обвёл взглядом комнату: выцветшие обои с тиснёным цветочным узором, расшитые рыбами подушки на перекидной скамье, горку, одёжные сундуки, разобранную постель…

Тугой жгут воздуха ворвался в комнату, подхватил его и вмял в потолок. Завяз Рахмет, что муха в паутине, ни пальцем шевельнуть. Нос расплющило, брови к ушам поползли.

Сначала в комнату сунулись стрельцы, из коренных. Поводили влево-вправо стволами дробовиков, Феодору отогнали в угол. Даром что все в древолитовой броне с головы до пят, а глаза все равно напуганные, понимают, что не к корчмарю на кисель зашли.

Следом через порог шагнул теневой. Кожаный плащ заговорами расшит, в пальцах правой руки ветер свистит, на плече финист когтями перебирает. Не иначе как сам начальник сыскного приказа Евпат Скорнило лично в гости пожаловал.

— Ну, здравствуй, Соловушка!

Ласково сказал, душевно. А в глазах, как в зеркале, заранее приговор написан — рудники глубокие да на годы долгие.

— Обознались, ваше благородие, — просипел Рахмет. — Ошибка, должно быть, какая. Из Подвеевых мы, никаких Соловушков тут отродясь…

Тотчас воздушный кулак въехал Рахмету под ложечку, аж слёзы навернулись. Чтоб не сомневался, значит.

Теневой, брезгливо сметя сапогом в сторону ломаные перья, подошел близко-близко, так что остроклювая голова финиста оказалась прямо перед щекой Рахмета.

— Ты меня, древляной, байками не корми, — тихо сказал Скорнило. — Пора за дела ответ держать.

Птица коротким и быстрым движением клюнула Рахмета в шею, выдирая клок кожи с мясом.

Вошел листвяной, затоптался в дверях. Очки на носу, бороденка пегая, повадки ученые. Вот, стало быть, кто с дверью разобрался. Развернул он себе перед носом приказной свиток и забубнил надтреснутым голоском:

— Рахмет Подвеев, сорока лет от роду, древляного рода, сословия разночинного, а отныне разбойного, третьего дня заочно приговорен судом Срединного округа к острожному бытию вплоть до особого указания градоначальника лично. Острог подлежит замене на каторжные работы в рудниках Шатурского края — по ходатайству Теневой Думы и в связи с вопиющей нахрапистостью учиненных подсудимым злодеяний, список коих…

Не сдержала тяжелого вздоха Феодора. Теневые ничего не забывают и никогда не отступаются. А тут такой случай отблагодарить за ущерб, нанесенный их имуществу.

Пока листвяной перечислял вскрытые хранилища и ограбленные златовозы, ретивые стрельцы, задрав руки, обшарили на Рахмете одежду. Сдернули с мизинца печатку, сорвали с шеи цепочку со Священным Древом, простучали подошвы сапог — нет ли тайников.

Во дворе ждал черный «воронок» с сонным водителем, у ворот мялся перепуганный околоточный, на цепи внатяг подергивал лапами скованный листвяным заклятием Оглоед.

Рахмета в исподнем запихнули на заднее сиденье, запястья в наручниках, рот стянут подгнившей тряпкой. По бокам уселись рослые стрельцы.

За окошками потянулись частоколы Марьиной Рощи, исконного древляного поселения, обиталища служивого и торгового люда, вотчины воров и перекупщиков.

Потом под колесами застучали булыжники мостовой.

Если на Лубянку, подумал Рахмет, то беда. И себя не спасешь и друзей подведешь. Одна надежа, что и так забита Лубянка, полнится через верх задержанными по кудесным делам и для простого осужденного уже не найдётся места…

«Воронок» подле Самотеки свернул на Садовое. Миновал и Сухаревку, ощерившуюся конурками торговых рядов, пустыми в этот час, и ровный строй доходных домов по обе стороны Черногрязской — а это означало, что везут в «Таганку».

Редкие духовые светильники бросали им вслед желтушные лоскуты.

Немеркнущая еще спала — и оттого не знала, что знаменитый Соловей, былинный злодей, долгие годы наводивший страх на все приказы, принадлежащие княжескому теневому роду, препровождается по ее улицам в оковах и с вонючим тряпьем во рту на пересылку, чтобы вскоре раз и навсегда пропасть в болотах Шатуры.

Было предчувствие, что сразу поволокут в пыточную. Однако в «Таганке» не оказалось даже дознавателя. Стража ограничилась легким мордобоем, после чего Рахмета расковали, всунули в полосатую острожную рубаху и швырнули в холодную.

Весть о поимке Соловья бежала впереди него. Таганская пересылка изнутри жила своим уставом. В переполненной холодной яблоку было негде упасть, но Рахмету со всем почтением выделили местечко наверху. Он упал на неструганые доски и закрыл глаза.

Духота и запах сотен немытых тел заставили его окончательно поверить — попался! Обещание вернуться, данное Феодоре, не было пустословием, однако предстояло потрудиться, чтобы выбраться с пересылки или сбежать во время перевозки.

Лучшие места в холодной занимали признанные воры из листвяных и древляных, да коренные, сплошь налетчики да убивцы. Преступников теневого рода здесь не водилось — по княжьему повелению их уже давно содержали в своих, отдельных острогах.

Ближе к выдолбленной в углу вонючей выгребной яме жались древляные, что проходили не по блатному, а по кудесному делу. Мальчишки, вышедшие на Лубянскую площадь со своими нелепыми призывами, глупыми мечтами о равенстве между родами. Кудесный приказ вязал их пучками, но доброхотов не переводилось — тем более что накануне празднования пятисотлетия княжеского дома власть старалась держаться помягче и крикунам грозила от силы дюжина плетей. Блатные кудесных не жаловали, и молодняк жался в углу испуганным стадом.