Николай Ютанов - «Если», 2017 № 01 (248)

Со дна нижнего ящика, из-под груды непроверенных работ, Рахмет извлек небольшой тяжелый сверток. Все оказалось на месте — три серебряные палочки в палец толщиной — нерубленые гривни с оттиском дома Мрило, и два удостоверения личности, «ульки», на Кирьяна Фадеевича и Аграфену Ратиборовну Коротаевых, супружескую пару древляного рода.

С вешалки в углу снял служебный кафтан, надел, схоронил сверток во внутренний карман, и уже собирался идти, когда за дверью послышались шаги, и на пороге встала сутулая тень.

— Добрый вечер, Никодим Добрынин!

— Ко-ро-та-ев! — брезгливо произнес по слогам начальник училища, цаплей вышагивая навстречу Рахмету. — Вы без спросу пропустили два урока, мы даже не успели подобрать замену. Что за орда? Извольте объясниться.

«Кривда на кривду», — подумал Рахмет, выдумывая очередную небылицу.

— Обобрали меня, Никодим Добрынин, — покаянно сказал он. — Тюкнули по затылку в переулке, платье стянули, а с ним и рублевая заемка ушла, и мелочи горсть. Хорошо, добрые люди не дали замерзнуть, озолоти их Велес.

— Да уж чую, как не дали! Совсем за место не держитесь?! Пьяным заявиться в училище — постыдились бы, Коротаев!

Бочком, бочком Рахмет пробрался к дверям.

— Я очень дорожу этой работой, Никодим Добрынин, уж не гневайтесь… — и пулей выскочил из учительской.

В служебном он работал не на ставке, а сдельно, по часам. Взбреди скорниловским сыскарям в голову сопоставить время налетов и переёмов, проведенных ватагой Соловья за последние пять лет, с расписанием уроков «починки и наладки чужеродных предметов» в сущевском училище, уж они обратили бы внимание, что события эти не совпали ни разу. Но пока не взбрело, слава Мокоше-Милостивице!

Здесь когда-то служил еще отец Рахмета, преподавал начальное числоведение и основы веществознания — большего древляным детям изучать не полагалось. Зато другие три рода совершенствовали кудесные навыки, впитывали силу основ, составляющих мир, — земли, огня и воздуха. В училищах коренных упор делали на растениеводство и недрознатство, у листвяных — на науки о движущих силах и перевоплощении животных, теневые, по слухам, осваивали игры со словами, умовластие, народопользование.

Рахмет запомнил отца веселым и любознательным. Однажды выкопав на грядке какой-то старый горшок, отец попытался разобрать на нем полустертые надписи. Полгода таскался в городскую книжницу, сопоставлял древнюю грамоту с нынешней. Другой раз, как заправский листвяной, взялся рукодельничать, собрал из выпуклых стекляшек настоящий загляд. Ночами они с Рахметом выходили в огород и сквозь дымку, подсвеченную бессчетными уличными светильниками Немеркнущей, изучали щербатый лунный лик.

Отца отчислили из служебного, когда он из лучших своих учеников собрал кружок, чтобы считать звезды в небе. Отчислили жестко, навсегда, с «волчьей выпиской». А кроме учительства отец ничего не умел — и не захотел уметь. В один день жизнь семьи поломалась, пошла под откос.

«__», — твердил отец, подливая себе духовитого «забывая» из мутной бутылки. Больно? Забывай! Обидно? Забывай, забывай, забывай! Отец захирел, зачах и спился за короткие и мучительно долгие два года.

Рахмет тысячу раз воображал, что все пошло иначе. Не случилось бы тогда в его жизни ни Совы, ни беспредельщиков, ни взломов-переемов, ничего злого. Даже сейчас отец еще был бы не совсем старым. И они бы снова расставляли в темноте раскоряку-треногу, по очереди приникали к маленькому глазку загляда, смотрели на перекошенную улыбку блаженной Луны…

Бутырка считалась местом относительно тихим, хотя и не безопасным. Теневые, листвяные и древляные уживались здесь мирно. Доходные дома в четыре-пять поверхов понемногу вытесняли старые избы, некоторые улицы уже мостили брусчаткой, лавки и едальни не закрывались допоздна.

Рахмет вошел в тесный подъезд, поднялся по лестнице на третий поверх, постучал в дорогую резную дверь медным кольцом.

Отворил теневой. Не столько черты лица, сколько выражение легкого недоумения и едва заметной снисходительности выдавало в юноше княжью кровь.

— Скор! — изумленно сказал Дрозд, закрывая за Рахметом дверь. — Мы, как спасать его, совет держим, а он сам-сусам!

— Соловей! — из комнаты выскочил Сова, крепко сбитый конопатый древляной.

Он бросился к Рахмету, прижал к себе, отстранил, тряханул за плечи:

— Как смог?! Феодора твоя поутру ещё… А мы тут…

И снова заключил Рахмета в железные объятья.

Прошли в комнату. От взгляда Рахмета не укрылся развернутый на столе чертеж таганской пересылки.

— Всё, — сказал он, снимая кафтан, — отбегался господин Подвеев. С новой улькой — новый человек. Одно держит — со скорниловской птичкой познакомился.

Он показал Дрозду рану на шее. Тот хмыкнул, вышел.

— Ах, Соловей, ах, пташка ловкая! — довольно повторял Сова, улыбаясь до ушей. — Есть и другие птицы окромя фини-стов!

А в глазах поигрывали холодные искорки — как же ты, прохиндей, в первый же день с пересылки дёру дал? И какой ценой? Не подведет ли свобода одного всю ватагу под острог?

Дрозд принес маленькую склянку с затычкой из перевоплощенного камыша.

— По пять капель на язык. Раз в день. Может, месяц, а может, и два — пока телесный запах не сменится насовсем. У финистов память долгая.

Накрыли стол, выпили-закусили. Рахмет пересказал весь свой бесконечный день от и до, стараясь не упускать мелочей. Без доверия тех, кто рядом, ватажнику не выжить.

— И вот еще, — вдруг вспомнил Рахмет, — кто-нибудь скажет мне, что это такое?

Он положил на стол камешек-орешек, доставшийся ему на пересылке. Пока Сова вертел его в руках, Рахмет рассказал и об Алиме, и о Козяве.

Дрозд протянул к камню руку — и тут же отдернул ее, не сдержав крика. Пальцы его мгновенно налились багровым, как от ожога.

«Сбереги!» — вдруг вспомнился голос мальчишки. Рахмет спрятал орешек в карман.

— А парня я хочу выкупить. Не просто так он, вот поверьте чутью беспредельщика! Проснется, начнет права качать — пойдет свиньям на корм, ничего не узнаем.

«За беспредельное знание» — так называлось движение, к которому примыкало все больше древляных из тех, кого не устраивало место, отведенное судьбой. Они верили, что набрав больше знаний, древляные встанут вровень с остальными родами, выскочат из отведенной им колеи. Что теневые ничем не лучше остальных, что не только коренным и листвяным под силу постигать науки, что умения зависят от воспитания и образования не меньше, чем от принадлежности к роду.

«Переём» — Рахмет не любил это слово, твердое и негнущееся как беложелезный прут. Но именно с помощью переёмов ватага Соловья добывала средства, большая часть которых шла на поддержание тайных надомных училищ, оборудование испытательных и исследовательских, приобретение дорогущих научных и кудесных книг.