Филип Дик - Шалтай–Болтай в Окленде

Пит отошел к телефону и протянул руку к трубке.

Роджер за прилавком принялся разбирать бирки. Руки двигались машинально. Значит, звонила, думал он. После того как узнала, что он заходил. Это что–нибудь означает? Если да, то что? И что вообще может скрываться за «знаками»? — гадал он. И как это узнать?

Наверняка никогда не узнаешь. До самого смертного часа. А может, и тогда не будешь уверен. Все мы тут пытаемся во что–то проникнуть, строим догадки, вычисляем. Стараемся, как можем.

Послышался какой–то шум, и Роджер поднял глаза.

В магазин ворвалась Лиз Боннер. Она проскользнула к прилавку и встала перед ним — в мгновение ока оказалась прямехонько напротив него, дюйм в дюйм, смуглое, живое существо с веселыми глазами, в длинной юбке. Его руки машинально продолжали перебирать бирки. Он был так изумлен, что не мог остановиться. Как у заведенного робота под стеклянным колпаком, руки его поднимались и опускались, пальцы хватали следующую по порядку бирку и подносили к отверстию проволоку. Но он хотя бы мог не смотреть на то, что делает: взгляд его был устремлен на Лиз. Он совсем потерял самообладание, был так беспомощен, что подумал: «Слава богу, хоть этим могу себя занять».

— Сумочку забыла, — сказала Лиз.

Цвета ее лица и одежды стали ярче. «Смущается», — понял он. Казалось, что даже юбка и волосы у нее потемнели, а глаза расширились, и он увидел, что они кофейного цвета. В них светились надежда, ожидание и готовность к тому, что он сейчас что–нибудь сделает или скажет.

— Забыли? — едва слышно произнес он. — У нас?

Она дерзко разглядывала его, румянец и радостное выражение не сходили с ее лица, как будто она вернулась нарочно, как будто это очень много значило.

— Наверное, я оставила ее в подвале, — сказала она. — Там, где большие телевизоры.

— Да–да, — только и нашелся, что сказать, Роджер — у него пропал дар речи.

Разгоряченное сияющее лицо, глядевшее на него через прилавок, отражало не меньшее замешательство. Темные глаза Лиз светились, она хотела что–то сказать, запнулась и без слов бросилась к лестнице. Ее длинная юбка шлейфом плыла сзади.

«Что мне делать?» — лихорадочно думал он. Между тем его руки продолжали разбирать бирки, скреплять их, сортировать. Просто стой здесь, приказал он себе. Пусть жизнь вытекает через кончики пальцев, пока не ослепнешь, пока не подкосятся ноги и ты не грохнешься замертво.

Очень скоро она вернулась с сумочкой. Сумка была кожаная, новая, с ремешком, который она тут же перебросила через плечо. Видимо, она была рада, испытывала облегчение от того, что нашла ее.

— Какой был бы ужас, если бы я ее потеряла, — сказала она. — У меня там чего только нет.

У выхода она, запыхавшись, остановилась и обернулась.

— Уходите? — спросил он.

Она кивнула.

— До свидания, — попрощался тогда он. — Увидимся.

Не ответив, она пригнула голову, быстро вышла из магазина и устремилась прочь по тротуару.

Некоторое время спустя Роджер пришел в себя и задумался: «Ничего не знаю. Как понять? Расценивать это как какой–то сигнал? Делать из этого какие–то выводы? А может, я уже дошел до того, что во всем вижу какие–то знаки, потому что хочу их видеть. Еще немного, и я начну слышать голоса. В чем найти опору? Чему верить?»

За спиной у него зашипело переговорное устройство. Там в одной лампе периодически коротило и шипело каждый день. «Мне уже и в этом чудятся знаки, — подумал он. — А почему бы и нет? Какая разница — услышать что–то в шипении переговорного устройства или увидеть в том, что только что произошло у меня на глазах, прямо здесь, передо мной, в моем собственном магазине, где мне знаком каждый уголок и где все мое.

Глянь–ка, на что я повелся. Уцепился за какое–то шипение, всего лишь звук, такой тихий, что его едва слышно. На пороге слышимости. Фон какой–то».

Ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–фф.

«Туманно как–то очень. Нужно напрячься. Попробовать постичь.

Боже, — подумал он, — так ведь и надорваться можно. Угробить себя, вслушиваясь.

Ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–фф.

Как это изматывает. Нелегко. Нужно прилагать усилия. Иначе ничего не получится. Нужно хорошо потрудиться, и только со временем добьешься каких–то результатов. Нужно дуть, просеивать, веять, вдыхать в это свою жизнь и поддерживать ее.

Сначала ты это сам воображаешь. А потом лелеешь, пока оно не станет правдой».

Роджер подошел к переговорному устройству, нажал кнопку и спросил:

— Есть кто там, внизу?

Он ждал, но никто не отвечал.

Ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф–ф.

— За работу! — сказал он в переговорное устройство.

Его голос должен был прозвучать раскатом грома в пустом отделе техобслуживания. Он представил себе, как в темноте отзывается эхо.

— Кончай, принимайся за работу, — приказал он. — Оторви задницу от стула, слышь, ты.

«Это я сам с собой разговариваю», — напомнил он себе.

— Что ты там делаешь? — спросил он в переговорное устройство. — Сидишь, что ли, просто? Заснул?

«Уж ты–то крепко заснул», — сказал он себе.

— Отвечай, — потребовал он. — Я знаю, что ты там.

Я не один, думал он. Я это знаю.

— Ну же. — Он надавил на кнопку и резко повернул регулятор громкости до максимума. — Отвечай!

Пол завибрировал у него под ногами.

Это мой голос — подо мной. Из–под земли.

К прилавку подошел Пит, закончивший разговаривать по телефону.

— Эй! — окликнул он Роджера. — Ты чего это?

— С отделом техобслуживания разговариваю, — отмахнулся тот и оставил в покое кнопку переговорного устройства.

Устройство зашипело.

Вечером, после ужина, Вирджиния показала ему свитера, купленные во время похода по магазинам с Боннерами.

— Смотри. — Она держала их перед ним. — Неплохие, правда?

— Замечательные, — сказал он. — Хорошо съездили?

— Ты же знаешь, что мне нравится ходить по магазинам в Пасадене.

— Зачем Чик измерял фасад моего магазина?

— А он измерял? А, он, кажется, определял ширину витрины.

— Но зачем?

— Это ты у него спроси, — сказала Вирджиния.

Подумав, он признался:

— Я сильно удивился, когда увидел, как вы толпой вваливаетесь в магазин.

— Толпой?

— Ну да, считая собаку. Чья она?

— Уолтера и Джерри. Очень ласковая и воспитанная.

С места, где он сидел, ему не было видно лица Вирджинии. Он размышлял, стоит ли рассказать ей о том, что он заходил к Боннерам. Что будет хуже — рассказать или не рассказать?

И тут не знаешь. Ничего нельзя знать наверняка. Какие–то проблески в тумане. Может, так, а может, этак. Зацепки, намеки… Он сдается.

«А, может быть, это и к лучшему, — подумал он, — что по–настоящему ничего нельзя знать. Что остается только гадать. А это большая разница».