Ким Робинсон - Годы риса и соли [litres]

Однажды он нащупал шишку на правой груди Пань Сычунь – рак; через год, после долгих мучений, она умерла. Умерла, оставшись верной себе, так же, как жила.

Убитый горем Бао растил их детей. Сын Чжао уже почти вырос и вскоре устроился на работу в Аочжоу, за морем, так что они с Бао теперь редко виделись. Дочь Аньцзы была моложе, и он делал для неё всё, что мог, даже нанимал прислугу с проживанием, но как-то слишком сильно старался, слишком сильно переживал. Аньцзы часто злилась на отца и при первой возможности съехала от него, вышла замуж и после этого редко его навещала. Каким-то образом он всё испортил, и даже не знал, как.

Ему предложили место в Пекине, и он вернулся, но чувствовал себя странно – как прета, блуждающая по сценам какой-то своей прошлой жизни. Он остановился в западной части города, в районе новостроек, которые не имели ничего общего со знакомыми ему зданиями. Запретный город, который он запретил себе сам. Он пробовал читать и писать, думая: если ему удастся всё записать, это никогда не вернётся снова. Спустя не так уж много лет он занял пост в Пинькайинге, столице Бирмы, присоединённой к Лиге всех народов, в Агентстве по борьбе за гармонию с природой в качестве китайского представителя и дипломата в целом.

Пинькайинг располагался у самого западного из каналов устья Иравади, великой речной дороги, главной артерии бирманской жизни, давно урбанизированной по всему руслу, вокруг которого вырос огромный приморский город, даже скопление городов – вдоль каждого рукава дельты до самой Хензады и вверх по реке до Мандалая. Но именно в Пинькайинге можно было увидеть сверхгород во всём его величии: речные каналы, впадающие в море, как большие проспекты, между громадными нависающими небоскрёбами, рядом с которыми реки казались глубокими ущельями; пересечённые бесчисленными улицами и переулками, чередующимися с ещё более многочисленными каналами, образовывали сеть с ячейками, которые пересекались друг с другом, и всё это во власти глубоких каньонов в мириадах высоких зданий.

Бао получил квартиру на сто шестидесятом этаже одного из небоскрёбов, расположенных на главном канале Иравади, недалеко от моря. Выйдя на балкон в первый раз, он был поражён открывшимся видом и провёл большую часть дня, озираясь вокруг: на юг к морю, на запад к пагоде, на восток к другим устьям Иравади и вверх по течению, глядя вниз на крыши сверхгорода, на миллионы окон в других небоскрёбах, тесно выстроившихся вдоль берегов и в остальной части дельты. Все здания были глубоко утоплены в аллювиальную почву дельты, и знаменитая система дамб, шлюзов и волнорезов защищала город от наводнений с верховьев, от высоких приливов Индийского океана, от тайфунов, и даже подъём уровня моря, который сейчас наблюдался, не угрожал городу, который являл собой своего рода стоянку для кораблей, никогда не снимавшихся с якоря на его окраине, так что если в конечном счёте им и придётся оставить «первые этажи» и подняться выше, это лишь станет ещё одной инженерной проблемой, которой можно будет занять местную строительную индустрию в ближайшие годы. Бирманцы ничего не боялись.

Глядя вниз на маленькие джонки и водные такси, выводящие белые каллиграфические надписи на сине-коричневой воде, Бао как будто читал в них некое послание, зашифрованное за пределами его сознания. Теперь он понимал, почему бирманцы написали «Бирманскую историю»: потому что, возможно, она была правдой – возможно, всё, что когда-либо происходило, произошло затем, чтобы сомкнуться здесь и создать нечто большее, чем любое отдельное историческое событие. Словно откатывающие водные гребни ударяющиеся друг о друга и взметающие вверх белую стену воды выше, чем когда-либо взметалась любая отдельная волна.

Этот монументальный город, Пинькайинг, стал для Бао домом на следующие семь лет. На фуникулёре он поднимался высоко над рекой, переправляясь на другой её берег, к офисам лиги, где он работал над проблемами гармонии с природой, которые начали терзать мир, нанося ему такой вред, что даже Бирма однажды могла бы пострадать от этого (разве что Пинькайинг к тому времени переселят на Луну, что казалось почти возможным, памятуя о неуёмной энергии и самоуверенности бирманцев).

Но они были пока слишком молодой силой и не понимали, как вращаются шестерёнки. За эти годы Бао по долгу службы посетил сотни стран, и многие из них заново напоминали ему, что цивилизации расцветают в течение долгого времени, а падая, никогда по-настоящему не возрождаются. Место силы блуждало по Земле, как несчастный беспокойный бессмертный дух, следуя за солнцем. Едва ли Бирма будет застрахована от такой судьбы.

Теперь Бао летал на новейших космолётах, выстреливающих из атмосферы, как артиллерийские снаряды эпохи Долгой Войны, и приземлявшихся на другой стороне земного шара три часа спустя; летал на гигантских дирижаблях, гудевших, как лайнеры в воздушном море, по большей части непотопляемых, которые до сих пор использовались для перевозки основной массы транспорта и грузов по всему миру, потому что их медлительность более чем компенсировалась мощностью. Он совещался с официальными лицами большинства стран планеты и пришёл к выводу, что проблемы с равновесием в природе были отчасти проблемой чисто математической: население планеты порядочно восполнилось после Долгой Войны, и теперь приближалось к восьми миллиардам человек; может, планета попросту не в состоянии выдержать столько людей, как рассуждали многие учёные, особенно более консервативные, обладавшие своего рода даосским темпераментом, что часто встречалось в Китае и особенно в Инчжоу.

Но помимо одного количества, играло роль накопление вещей и неравномерное распределение богатства; так, например, жители Пинькайинга не задумываясь тратили на вечеринку в Ингали или Фанчжане десятилетний бюджет Магриба, в то время как народ Фиранджи и Инки страдал от недоедания. Этот раскол сохранялся, несмотря на усилия Лиги всех народов и эгалитарных движений в Китае, Фирандже, Траванкоре и Инчжоу. Эгалитарное движение в Китае выросло не только из теорий Чжу, но и из даосских идей равновесия, на которые Чжу всегда обращал внимание. В Траванкоре оно возникло из буддийской идеи сострадания, в Инчжоу – из идеи равенства всех людей, в Фирандже – из идеи справедливости перед Богом. Идея существовала повсюду, но мир всё ещё принадлежал мизерному меньшинству богатых; богатства веками копились в руках единиц, и люди, которым посчастливилось родиться в старых аристократических семьях, продолжали жить по старинке, на правах королей, которыми теперь обладали лишь богачи планеты. Деньги как основа власти заменили землю и текли, подчиняясь собственной гравитации, своим законам накопления, которые, хотя и были далеки от природы, тем не менее правили большинством стран на Земле, независимо от религиозных или философских идей любви, сострадания, милосердия, равенства, добра и тому подобного. Старый Чжу был прав: поведение человечества всё ещё основывалось на старых законах, которые определяли, кто будет распоряжаться продовольствием, землёй, водой и излишками богатств и кто будет распоряжаться трудом восьми миллиардов человек. Если эти законы не изменятся, живая оболочка Земли может треснуть и перейти в наследство чайкам, муравьям и тараканам.