Борис Штерн - Феникс сапиенс [калибрятина]

— А с блестящими дисками что-нибудь получилось?

— Там сложней. Удалось снять длинные фрагменты данных. Но расшифровать их неимоверно тяжело, поскольку неизвестны не только способы кодировки, но и что там закодировано. Народ трудится над этим — огромные толпы по всему миру, думаю, поборют. Но и эти диски — начало XXI века. Потом вся цифровая информация ушла в эти кремниевые пластинки в виде ничтожных электрических зарядов.

— Но ведь это ненадежно! Заряд может рассосаться, он же совсем эфемерен! А если что-то сломается?

— Не совсем так, Стим. Все эти зарядики дублировались, переписывались с одного места на другое, хранились в так называемом «облаке» в разных частях мира. Сломается здесь — останется там. Это надежно, пока все работает. Пока не случится Большой Охряст, про который предки ничего не знали.

«Петербург», идя вниз по течению, обгонял осень. Желтизна становилась все ярче, появились красные тона. Буйство красок достигло предела в горах близ Новой Самары — желтые и красные языки пламени меж темно-зеленых елей. Стремнину на створе древней плотины проскочили буквально с ветерком — вся команда собралась на носу, застегнув куртки, поеживаясь, уворачиваясь от брызг, поднятых носом «Петербурга» на стоячих волнах. Постепенно становилось теплей — осень шла вспять.

В Воротах экспедицию проинспектировал тот же пожилой таможенник. С доброй, чуть ироничной улыбкой он протянул Сэнку бланки деклараций, на первом из них была легкая карандашная надпись «100». Получив указанную сумму, он подписал и проштамповал все листы, выдал подписанный протокол осмотра, спустился на катер и с той же доброй улыбкой помахал рукой.

Верхнее море на сей раз было спокойным и солнечным, но скучным. Все собрались на верхней палубе за рубкой и разлеглись кто как — Глоня на спине лапами вверх, щенки — клубочком, девочки уснули, свернувшись рядом со щенками, Крамб с Инзором загорали лежа на спине, остальные уткнулись в книги — кто с открытыми, кто с закрытыми глазами.

— Эй, сонное царство, что приуныли? — нарушил молчание Дават. — Успеете выспаться — у вас вся жизнь впереди. Лучше скажите, кто что видит в ней. Давайте по очереди. Алека, что тебе видится впереди?

— У меня впереди Темный век. Копаться в XX и XXI веках уже неинтересно — про них все написано. Эти века теперь — работа историков, а не археологов. Темный век, его кладбища и мертвецы — вот мое лучезарное будущее! На могильных плитах продолжали писать имена, ставить даты рождения и смерти — единственная значимая информация, что осталась воплощенной на долговечных носителях. Все остальное ушло в эти зарядики в кремниевых пластинах, как рассказал Дават. И мертвецы, их кости — только они и могут что-то сообщить: как менялись от поколения к поколению, чем болели, как питались.

— Они могут сообщить гораздо больше, — добавил Дават, — в книгах говорится о том, что древние умели полностью читать геном по обрывкам геномных молекул, содержащихся в костях, — геном любых живых существ, даже тех, что жили сотни тысяч лет назад, — всю последовательность. Лет через двадцать и наши научатся. Ты как раз наберешься опыта. Я верю в твое лучезарное будущее. А ты, Кола, что думаешь о своей карьере?

— Карьера будет толстой и блестящей, но прежде всего я должна унять свою ярость от качества перевода книг, которые ты, дядя Дават, привез. Это возмутительно, преступно! Придется написать гневную статью и самой заняться переводами. А потом уже научной работой по русскому языку и литературе XX–XXI веков. Там пропасть работы. Должна же существовать приличная русская литература XXI века! Ну не может все быть таким барахлом, как то, что лежит в кают-компании!

— Инзор, вернешься ли ты в армию?

— Не уверен. Скорее наймусь к Алеке подсобником и охранником в экспедициях. Мне понравилась эта роль.

— Стим, а ты чем бы хотел заняться?

— Всем!

— Ответ, достойный юного дарования! Но все-таки, чем именно «всем»?

— Физикой. Я так и не понял, откуда взялась Вселенная, и еще хочу разобраться в ядерной физике. Еще археологией — хочу поехать в Железную долину. Еще электроникой — хочу участвовать в информационной революции. Биологией тоже, потому что не понимаю, как возникла жизнь.

— А неужели не хочешь стать писателем? Ведь тебе с твоими интересами будет, о чем рассказать людям.

— Это, может быть, уже смешно, но хочу!

— Ну и правильно, нет тут ничего смешного. Сэнк, у тебя впереди тоже прорва всего. Что скажешь?

— Прорва прорвой, но если серьезно, свою лебединую песню я уже спел. Больше в мире нет таких городов во льду. Скандинавские города съедут в море, под Североамериканским ледяным щитом нет крупных городов. А если где-то что-то и найдут, то прекрасно обойдутся без меня. Да и надо переключиться на что-то другое — не дело пытаться чирикать продолжение лебединой песни, надо начать что-то новое. Пока не решил, что именно, есть смутные идеи, но не более того.

— Мана, тебя не спрашиваю, с тобой и так все ясно.

— Да уж, ясней некуда!

Кавказ снова предстал во всем великолепии — на сей раз темная полоса между снегами и морем стала шире, скалы — контрастней, ледники — голубей. Когда проплывали вдоль южного берега Нижнего моря, мимо Золдиона, экипаж испытал внутреннюю борьбу между тягой к родной гавани и зовом свежих морепродуктов. Морепродукты победили, зато потом «Петербург» шел без остановок до самого конца. С ветерком проскочили проливы и промежуточное море, за полтора дня прошли Северный архипелаг, повернули на восток, а еще через полтора дня Сэнк, воспользовавшись хорошей погодой, взял курс прямо на рог Носорога-острова, срезая десять часов пути. Вскоре на горизонте показался знакомый хребет.

— Ну что же, Зедонг, вот и снова снежные горы древней Финикии. Вот мы и возвращаемся. Вроде с триумфом, но без ответа на главный вопрос: что же случилось с предками. Так уж вышло — мы не нашли ключа к разгадке. Жаль, но что делать — он закопан глубже, чем думали. Раскопали лишь смутную подсказку: предки стали слабаками, почивая на достижениях прежних поколений. Потом что-то выбило их из колеи. Но об этом мы и так догадывались. Не очень-то внятный результат, да и то он основан лишь на паре книжных свидетельств. Других находок хватит на сорок монографий, на десять самых сиятельных научных премий — кто-то их наверняка получит. Но мне эти премии не греют душу. Я хочу понять, отчего случился Большой Охряст, и буду искать дальше тот самый ключ. Понимаешь, почему это важно? Да потому, что он может повториться, если мы не поймем… Впрочем, если поймем, все равно может повториться, но тогда будет ясно, что надо делать, чтобы хоть совесть была чиста. У меня есть идеи, но пока лишь смутные, что-то едва-едва проклевывается. Успею ли? Вон Мана поднимается в рубку, наверное, кофе несет. Она, конечно, скажет, что успею. А черт его знает!