Борис Штерн - Феникс сапиенс [калибрятина]

— Я решал это половину жизни. Обдумывал, сомневался, колебался. Куда идти? Кого взять с собой? Не осудят ли меня духи предков? Но я хорошо помню момент, когда решил окончательно — два с половиной года назад в конце поры дождей. Когда ветер разогнал тучи, я увидел, что вершина Горы Предков поседела. Я видел такое один раз, когда был подростком — белая вершина считается знаком того, что предки недовольны нами и печалятся за нас. Я отправился на гору, спешил изо всех сил, продираясь через лес, помня, что в прошлый раз белизна быстро исчезла, — мне хотелось понять, что за седина покрыла вершину. Там наверху было холодно — я не знал, что в горах так холодно и не взял овчинной накидки. Я не спал ночью; шел, чтобы не замерзнуть — мне светила луна. Я дошел за два дня и одну ночь, изодрал сандалии, изрядно померз, но Гора Предков уже стала обыкновенной — серо-зеленой. Лишь в ямках лежал какой-то белый мокрый порошок. Он был очень холодным и в ладонях быстро превращался в воду. Наверное, этот порошок и был той самой сединой.

На самой вершине я огляделся. Первый раз в жизни я поднялся так высоко. На востоке далеко-далеко протянулся длинный горный хребет. Он едва проступал в дымке. Никогда я не был на том хребте — и за ним тем более не был. До восточного хребта дней семь пути. Я представил, что дошел до него и поднялся. Что я увижу дальше? Наверное, еще одну долину, а за ней снова бледно-голубые горы в дымке. А может быть, широкую равнину, за которой не видно гор, но видна река или озеро. А если долго-долго идти по равнине? Снова встанут какие-нибудь горы. И так без конца! А на западе распростерлась равнина, а за ней тоже синел кряж — не такой высокий, но прямой и ровный, будто отвал от борозды, вспаханной исполином. Что там за борозда такая? Почему мы из поколения в поколение сидим здесь и не знаем более важного дела, чем воевать с соседями? Надо идти в этот мир, у которого нет конца. Надо идти, взяв родных и надежных друзей, надо где-то там, вдали осесть и основать новое племя, и пусть потом кто-то из молодых покинет его и идет дальше и дальше, чтобы появилось много новых племен — на бесконечной земле места хватит всем.

И как только я это твердо решил, мне стало хорошо и спокойно. Как будто какой-то дух вошел в меня и сказал: «Ты все решил правильно. Не сомневайся! Ты принял самое важное решение в твоей жизни. Действуй!» И как будто тот дух стал подсказывать мне дальнейшие шаги. Все стало складываться одно к одному.

— Наверное, тебя направлял дух кого-то из предков, — предположила Мамаша.

— Вряд ли. Тот дух намного мудрей. Духи предков обычно подсказывают, когда надо идти на чхудз, когда надо охотиться на антилоп, а до такого они бы никогда не додумались.

— Знаешь, — сказал Камнебой, — я почувствовал то же самое, когда ты рассказал мне о своей затее. Только я не верю в духов. Мне кажется, в нас звучит голос нашей крови, только не простой голос, который, например, зовет нас овладеть женщиной, а какой-то очень древний. Может быть, эта кровь досталась нам от каких-то далеких предков — ведь они пришли сюда откуда-то, может быть, пришли издалека.

— Ты прав, но какая разница — голос крови или голос духа?! Главное, что он зовет, что исчезли сомнения.

— А не подсказывает ли тебе этот голос, что хватит плыть, что пора встать и основать поселение? — спросила Красотка.

— Нет. Он говорит, что надо плыть, пока не увидим что-то совершенно новое, невиданное. И тогда обосновываться.

— А ты уверен, что новое, невиданное существует? — возразил Остроглаз. — Мы плывем уже шесть лун, а река все та же, ну, может быть, стала шире. И мир все тот же… А может, он везде одинаков? Ты же сам говорил: за горами долина, за долиной снова горы и так без конца.

— Да, говорил, но я просто хотел сказать, что мир огромен. Может быть, там совершенно другие горы и долины, непохожие, или что-то еще. Я ведь не отходил от нашей долины дальше, чем на пол-луны ходьбы, и нашел в этих пределах огромную реку, нашел сухую каменистую землю почти без травы и деревьев, нашел белый порошок, превращающийся в воду, видел деревья толще слона. И еще кое-что видел, когда-нибудь расскажу. Потому я верю, что в мире много невиданного, что мы даже и представить себе не можем что-то еще, для чего у нас нет слов. Да хотя бы взять эту реку! Я нашел ее год назад. До этого никто не знал, что бывают такие большие реки. А может быть, она куда-то впадает — в такую реку, что с одного берега не видно другого…

— А неужели у земли нет края? — спросил Приемыш. — А куда же тогда садится солнце? Прямо в землю?

— Наверное, есть край, хотя что он такое? Обрыв? А куда течет река? Падает с этого обрыва? Ох, и вопросы! Давайте что ли ужин готовить.

— А когда мы последний раз запекали мясо крокодила в синей глине? — неожиданно спросил Приемыш.

Все замолчали и стали переглядываться. А правда, когда?

2. Перемены в небе и на земле

Когда же они последний раз ели мясо крокодила, запеченное в синей глине?

— Полторы луны назад, — предположил Камнебой.

— Нет, пожалуй, уже две луны, как не ели, — поправила Мамаша.

— А почему? — ехидно спросил Приемыш.

— Не попадались что-то крокодилы, — ответил Землевед. — Да и синяя глина что-то не попадалась, — добавил он после задумчивой паузы.

— Не грустите, я вам на ужин рыбу на камнях пожарю — вкуснее крокодила будет, — предложила Мамаша.

— Да не о том речь. Значит, крокодилы здесь не водятся. А там водились. Значит, что-то сильно изменилось. Значит, мир здесь не совсем тот же, значит, он не везде одинаков! — заключил Приемыш.

— Разумно говоришь, — ответил Землевед. — Может быть, я ошибался. А как узнать, если никогда не уходил дальше, чем на десять дней пути? Кстати, вот эти странные деревья с длинными зелеными иголками вместо листьев совсем недавно стали попадаться — они ведь там у нас тоже не растут.

— А как хорошо они пахнут! — вступила Запевала. — Давайте на следующую ночь встанем среди них.

Предложение приняли, и на следующий ночлег пристали к крутому берегу с этими странными деревьями. Оказалось, их сухие иголки, подобранные с земли, удобны для разведения огня — хорошо вспыхивают, если положить их на тлеющий трут и дунуть, а если их сгрести и накрыть тростниковой циновкой — получается отличное мягкое ложе. В эту ночь Мамаша впервые пожаловалась на холод.

— Давай, я тебя еще одной циновкой накрою, — предложил Землевед.

— Ты лучше сам меня согрей. Ну вот… Нет, грей лучше… Вот так, давай сюда. Во-о-от… Давай-давай… У-у-у… Хорошо… М-м-м… Ой, молодец! Еще! Тихо… Подожди, помолчи пока. Ох, хорошо! А ты за двадцать лет, пожалуй, не стал слабей. Хорошо согрел! А знаешь, я, наверное, могу еще родить. Ну и что, что был выкидыш?! Тогда ведь три года назад сказали, что тебя убили при набеге. Через три дня ты пришел, но я чуть к предкам не отправилась от горя. Потому и выкидыш. У нас ведь только двое выросли из шести. Давай попробуем еще! У меня три дня назад кровь отошла — скоро самое время. Давай уж, поработай! Да, вижу, что можешь, не старик ведь еще, хотя и похож на корягу. Да ладно, не обижайся, я пошутила — по мне, так ты самый красивый. Мы с тобой точно сможем. Нельзя же все надежды на детей возлагать. Как они пахнут, эти деревья! Давай останемся здесь на несколько дней.