Николай Гацунаев - Серая кошка в номере на четыре персоны

Он намеренно отстал от своих ребят — хотелось побыть одному — и, оставив позади многоголосую сумятицу вестибюля, вышел на ступеньки подъезда. Сгущались фиолетовые сумерки, там и сям исполосованные желтыми дорожками падавшего из окон света. Покалывал щеки набирающий силу морозец. К подъезду почти неслышно подкатила «Волга» с шахматной полоской на передней дверце, развернулась и замерла, выдохнув белесое облачко выхлопных газов. Где-то играла негромкая музыка. Потом смолкла. Хлопнула дверца машины. И в тишине отчетливо заскрипел снег под чьими-то быстрыми шагами. Он оглянулся и замер с недонесенной до рта сигаретой: шла о н а. Шла, плавно пересекая полосы света а тьмы, неторопливо и в то же время стремительно приближаясь к подъезду. Та и не та. Знакомая и чужая.

Она пополнела, стала гораздо женственнее. Округлилось и похорошело по-прежнему оливково-смуглое, с чуть выдающимися скулами лицо. И только глаза, пожалуй, остались прежними — невероятно синие на загорелом, обрамленном черными кудрями лице.

Все это он успел разглядеть за те короткие секунды, пока она подходила к зданию, внутренне подобрался и уже шагнул было ей навстречу, но она прошла мимо, скользнув по нему безразличным взглядом, то ли не узнавая, то ли не желая узнавать, и он остался стоять на ступенях, глядя ей вслед, ошеломленный и растерянный. Первым его побуждением было окликнуть ее, но стеклянная дверь уже захлопнулась за ее спиной и какой-то белобрысый тип со скошенным подбородком шагнул ей навстречу и помог снять пальто.

Он не хотел входить, пока они не смешаются с толпой, но они продолжали разговаривать, стоя возле гардероба, и тогда он вошел в вестибюль и, не протирая мгновенно запотевших очков, почти вслепую добрался до бара, где сразу же попал в компанию узбекистанцев. Под одобрительные возгласы Аъзамджон протянул ему рюмку, пододвинул поближе блюдечко с ломтиками лимона.

— А мы заждались совсем, не начинаем. Беспокоиться стали — коньяк выдохнется! — Круглое добродушное лицо ферганца светилось радостью. — По маленькой перед ужином!

Они чокнулись и выпили за будущее общества книголюбов, и каждый из них искренне верил в это будущее, ибо все они были его родоначальниками у себя в областях, а он, глядя на их юные смеющиеся лица, чувствовал себя в свои сорок лет чуть ли не Саваофом.

Прошло минут десять прежде чем он почувствовал, что согревается. Ощущение было странное: жар шел изнутри, а лицо и руки по-прежнему оставались холодными.

У соседнего столика вовсю веселилась компания загорелых громкоголосых туркмен. Особенно усердствовал подошедший только что высокий худощавый брюнет с длинными бакенбардами на лошадином лице.

Очки опять запотели. Он снял их, протер носовым платком, но надеть не успел: чьи-то мягкие, холодные ладони легли ему на глаза, и он сразу понял, чьи это ладони, и, еще не слыша голоса, мысленно назвал ее по имени и только мгновенье спустя произнес его вслух.

Вокруг зашумели, заторопились в столовую. Аъзамджон уже от дверей крикнул, что займет ему место, а он показал ему два пальца, но она перехватила его руку и тоже жестом дала понять, что мест занимать не надо. Аъзамджон ухмыльнулся и исчез за дверью, а она, не выпуская его руки, увлекла за собой через вестибюль к вешалке.

Пока она получала пальто, он машинально обвел взглядом быстро пустеющий вестибюль. В темном проеме входной двери маячил расплывчатый контур чьей-то фигуры. Бледное пятно лица с непропорционально маленьким подбородком приблизилось вплотную к стеклу. Человек по ту сторону двери поднял руку, помахал ею, то ли прощаясь, то ли привлекая к себе внимание, и вдруг исчез из виду, словно растаял в воздухе.. Хлопнула дверца автомашины, приглушенно взревел мотор, мелькнули красные огоньки стоп-сигналов, и все стихло.

Еще не успев опомниться, он машинально помог ей надеть пальто, оделся сам, стеклянная дверь захлопнулась за ними, словно отсекла привычную реальность, и началась зимняя сказка.

Там, откуда они приехали, стояла теплая осень, по подмосковным понятиям — лето, а здесь уютный двухэтажный коттедж утопал в сугробах, и вместо крыши у него тоже был сугроб, и сосульки на освещенных изнутри окнах сверкали и переливались, словно елочные украшения. Во всем доме кроме них двоих никого не было, они пили фиолетовое, почти черное туркменское вино, закусывая маслянисто-солеными зеленоватыми туркменскими оливками, и говорили о каких-то ничего не значащих вещах, теперь уже и не вспомнить, о чем именно. Говорила в основном она, а он молча слушал интонации ее низкого, чуть хрипловатого голоса.

И была ночь, и голубовато призрачный полусвет из окна, за которым совсем по-пушкински луна пробиралась сквозь волнистые туманы, и еще были ее губы — то неумело-робкие, то многоопытно-требовательные, горячие, ласковые, властные. И в таинственном полусумраке загадочно мерцали ее глаза, и от их взгляда кружилась голова и перехватывало дыхание. А потом все смешалось в стремительном вихре ошеломляющих новизной ощущений, и уже невозможно было отличить, где кончается явь и где начинается волшебство.

…Он вдруг поймал себя на том, что прислушивается к звукам, доносящимся словно бы из другого, далекого от них мира. В соседней комнате передвигали стулья и звенели посудой, там, судя по нестройному говору и взрывам смеха, шло веселое застолье, этажом выше кто-то терзал гитару.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем. — Он отыскал ее руку и поднес к губам. — Жалею, что не встретил тебя лет пятнадцать назад.

Она рассмеялась.

— Пятнадцать лет назад ты бы на меня и внимания не обратил. Хочешь подышать воздухом?

— На ночь глядя? — запротестовал было он.

— Вот именно, на ночь глядя, — сказала она, и он сдался.

А потом была мерцающая в предрассветных сумерках дорога в Удино, низкое, белесое небо, чуткое безмолвие заснеженных ельников, жадно ловящее скрип снега под ногами, и где-то уже возле самой деревни — шепчущий шелест заиндевевших проводов над дорогой.

Не сговариваясь, они повернули обратно, и под размеренный поскрип шагов он вдруг ни с того ни с сего стал читать ей стихи об оранжевых барханах по берегам бирюзовых горько-соленых озер, о розовых чайках над коричневым половодьем Аму, о старых пароходах, доживающих свой век по тихим затонам, о палевых смерчах Устюрта, об античных сторожевых крепостях на краю великой пустыни, о январских закатах над бастионами древней Хивы.

…В «Березках» не светилось ни одно окно. Было тихо, только где-то далеко-далеко двое явно подвыпивших старушечьими голосами пели солдатские песни. Начал сеять снежок, невесомые снежинки едва ощутимо касались щек, оседали на бровях и ресницах.