Николай Гацунаев - Серая кошка в номере на четыре персоны

Опять, как вчера, в «Березках», тревожно защемило в груди.

— Ну вот и нашел, — произнес он вслух и опустил трубку.

— Вы мне? — откликнулась женщина за окошком регистратуры. Он покачал головой.

— Сам себе. Бывает такое?

— Бывает, — равнодушно согласилась дежурная, возвращаясь к своим бумагам.

В ресторан идти расхотелось. Он вышел на улицу, постоял несколько минут, вдыхая морозный воздух, и побрел по заледенелому тротуару, просто так, куда глаза глядят. Смеркалось. Прогрохотала где-то неподалеку электричка. Замигали, вспыхнули, озарив улицу синевато-белым сиянием, уличные светильники. Изумрудный огонек такси вынырнул из-за дальнего поворота, поплыл навстречу.

Он вдруг решился, шагнул на проезжую часть улицы, поднял руку.

— В агентство «Аэрофлота», — оказал он, усаживаясь рядом с таксистом.

— На Дзержинку придется.

— Поехали на Дзержинку.

Вернувшись в гостиницу, он не спеша побрился, сполоснул лицо остатком одеколона, причесал волосы перед вделанным в дверцу шифоньера зеркалом.

В дверь постучали. Он распахнул ее и замер от неожиданности: это была о н а.

— Может быть, пригласишь войти?

— Конечно, входи, — засуетился он, помогая ей снять пальто и шарф.

— Ты один?

— Да.

— А здесь? — Она указала на пустующие кровати.

— Ребята. Но их сегодня не будет.

— Даже так?

— Да.

В том, как она произнесла это «даже так», ему почудилось что-то обидное, и он опять внутренне сжался. За окном прогромыхала электричка.

Она поднесла ладони к раскрасневшимся от мороза щекам.

— Где ты был? Третий раз прихожу. — Она потянула носом и скорчила брезгливую гримасу. — Пахнет, как в дешевой парикмахерской. Открыл бы окно, что ли!

— Йет мы мигом, — разозлился он, — йет мы щас!

Он распахнул окно, стремительно обернулся к ней, сгреб в охапку и, не давая опомниться, стал целовать ее в губы, щеки, глаза, волосы. Она попыталась вырваться, что-то оказать, но он кружил ее по комнате, легко, словно пушинку, и целовал, целовал, целовал… И когда утих, наконец, первый порыв и он встретился с нею глазами, — она сама обняла его за шею и срывающимся от волнения шепотом попросила:

— Потуши свет… Пожалуйста, потуши… И закрой окно…

Под утро обоим нестерпимо захотелось есть. Мысленно проклиная себя за непредусмотрительность, он полез в шифоньер и нежданно-негаданно наткнулся на яблоки в портфеле все того же запасливого Аъзамджона. И они устроились рядышком на подоконнике и, глядя на заснеженную, озаренную матовым сиянием светильников улицу, съели их все без остатка, и в комнате еще долго держался терпкий аромат жаркой азиатской осени.

— Расскажи что-нибудь о себе, — неожиданно попросил он.

— Что, например? — Голос ее прозвучал напряженнее, чем обычно, но он не обратил на это внимания.

— Да все. Я ведь о тебе ничего не знаю.

— Тебе это будет неинтересно.

— Ты так думаешь? Она пожала плечами.

— Ну что ж, слушай. Родилась на заставе.

— Ого!

— Вот тебе и «ого!» Отец служил в пограничных войсках. Я была совсем маленькой, когда он погиб…

Она помолчала.

— Смутно помню, как его хоронили: оркестр, залп над могилой… А потом мы с мамой уехали в город, и дальше все уже совсем просто: школа, университет, работа. И вот — ты.

— Проще некуда.

— Не сердись. — Она ласково коснулась пальцами его губ. — Это и в самом деле неинтересно. И потом…

— Что «потом»? — спросил он, целуя ее пальцы, каждый в отдельности.

— Так, ничего. — Она приблизила к глазам часы. — Давай спать, скоро светать начнет.

И они уснули, обнявшись, счастливые и беззаботные, как в детстве, позабыв обо всем на свете, и проснулись, когда было уже совсем светло, бодрые и голодные еще больше, чем ночью. А потом был день, бесконечно длинный и до отчаяния короткий, то пасмурный и моросящий, то насквозь высвеченный неярким осенним солнцем, единственный день, который они вдвоем провели в Москве.

— Пахнет, как в дешевой парикмахерской! — Она поморщилась, отыскивая глазами, куда положить зонтик.

— Хочешь, открою окно? — предложил он. Она перевела взгляд с распахнутого настежь окна на него и недоуменно пожала плечами.

«О н а н е п о м н и т. — Догадка обожгла нестерпимым холодом. — О н а н и ч е г о н е п о м н и т».

— Садись. — Он подвинул кресло к журнальному столику, мучительно соображая, что говорить и как вести себя дальше.

— Я позвоню?

— Конечно.

Он переставил к ней телефонный аппарат и вышел в лоджию, прихватив с собой сигареты. Туч уже не было, в небо над горами светилось нежно-бирюзовыми оттенками, и сами они были фиолетово-бирюзовые, и ассоциировались с прохладой весенних ночей, и голуби, белыми крапинками мелькающие на их фойе, отдаленно напоминали звезды.

Он не прислушивался к ее словам, старался не слышать, но уже по тому, как она говорила — негромко, низко пригнувшись к аппарату, по интонациям голоса — догадался, что разговаривает она с мужчиной.

«Черт меня дернул выйти в лоджию, — подумал он с досадой, — шел бы лучше в коридор, там по крайней мере ничего не слышно». И он уже шагнул в комнату, чтобы пройти через нее в коридор, но она поспешно опустила трубку и поднялась ему навстречу, и в ее глазах появилось какое-то новое, незнакомое ему выражение: было в них что-то затаенное, скрытно-настороженное, ускользающее, неуловимое.

Он затянулся в последний раз и раздавил окурок о пепельницу.

— Ты стал много курить.

— Да.

— Устаешь?

— Бывает.

Он взглянул на нее о участием, почти с жалостью: кажется, он понимал ее состояние. Это было, как в детской игре, когда, закрыв глаза, сводят указательные пальцы: сойдутся — да, не сойдутся — нет.

— Послушай, — он присел на краешек стула против ее кресла, наклонился к ней, опустил ладонь на ее округлое литое колено. — Давай поговорим начистоту.

— Нет! — Восклицание вырвалось у нее непроизвольно, в нем прозвучали неподдельный страх и искренняя мольба. Он удивленно покачал головой и убрал ладонь.

— Ты не поняла меня.

— Я поняла правильно. — Она не выдержала его взгляда, отвела глаза. — Не теперь… Поговорим позже… Хорошо?..

Он молча кивнул.

— Хочешь, я покажу тебе город? — Она явно хваталась за соломинку, и он протянул ей руку:

— Хочу.

Первое впечатление не обмануло. Город и в самом деле был какой-то приземистый, словно, не устояв однажды под ударами подземных стихий, раз и навсегда решил не тянуться вверх и как можно плотнее прижался к земле.

Широкие, залитые вечерним солнцем улицы, прячущие среди темно-зеленых деревьев невысокие, аккуратно выбеленные здания, были немноголюдны. Там и сям светились витрины магазинов, выставляя напоказ пирамиды консервных банок, замысловатые сооружения из пачек плавленного сыра, печенья, шоколадных плиток, штабеля бутылок с яркими этикетками.