Николай Гацунаев - Серая кошка в номере на четыре персоны

— Не надо!

— Что «не надо»? Разбираться, так до конца. Ты ведь сам хочешь знать правду? Ну так имей мужество смотреть ей в глаза. Продолжать?

— Да.

— Беда не в том, что между вами произошло. В конце концов люди остаются людьми со всеми их слабостями, непоследовательностью, алогизмом поступков. Людям присуще заблуждаться. Если угодно, вся история человечества — это история заблуждений, ошибок и мучительно трудного возврата на верную дорогу.

— Эк тебя заносит!

— Беда в том, что ты сам не хочешь расстаться о этим призрачным мирком, тащишь его за собой, как рак-отшельник раковину, хотя давно вырос из нее, она тебе тесна, трещит по всем швам.

— Ну и сравнения у тебя!

— Мало того, ты стараешься во что бы то ни стало вернуть в этот мирок и ее. Причем даже в мыслях не допускаешь, что ей это может быть не по душе. Как же! Ведь ты ее любишь! А, стало быть, ей, бедняге, остается только одно: с воплями кинуться к тебе в объятия и идти за тобой сквозь огни и воды!

— Зачем ты так….

— Прости. Я утрирую, но в общем все именно так и обстоит.

— Да нет же, нет!

— Не кричи.

— Ладно. Не буду.

— Дать добрый совет?

— Да.

— Предоставь ей решать, как быть дальше. Нельзя навязывать человеку свою волю.

— Вообще?

— В частности тоже.

— Но ведь я от нее ничего не требую!

— Требуешь. Молча. Всем своим поведением.

— Не понимаю.

— Понимаешь.

— Допустим. Что же прикажешь делать теперь, когда она рядом?

— Ничего. Пусть все решает сама.

— Так будет лучше?

— Так будет правильно. Для вас обоих.

— Откуда ты знаешь, что для меня лучше?

— Не догадываешься?

— Нет.

— А мог бы.

Голос умолк. Растаял в басовитом гуле моторов. Он приоткрыл глаза и, не поднимая головы, глянул в ее сторону. Она сидела все в той же по-домашнему уютной позе, подобрав под сиденье ноги. Синяя юбка слегка задралась, оголив круглые, отливающие теплым матовым глянцем колени. Выражение лица было сосредоточенно-спокойным. Казалось, она спит, но когда он попытался осторожно поправить юбку на ее коленях, она открыла глаза. На какую-то долю секунды в них отразилось недоумение и тотчас уступило место нежности. Он хотел убрать руку, но она опустила на нее свою ладонь, прижала к коленям, улыбнулась как-то по-особенному, задушевно и ласково.

— Задремал?

Он отрицательно качнул головой.

— Думаю.

— Обо мне?

— О нас.

Она понимающе кивнула.

— Послушай, — он отвел от нее взгляд и прокашлялся. — Нам необходимо поговорить.

Ее пальцы чуть заметно дрогнули на его руке.

— Ты никак не можешь отложить этот разговор?

— Нет.

Ола вздохнула.

— Ну что ж, спрашивай.

— Что делает в Ашхабаде Леопольд?

— Кто? — вздрогнула она.

— Не притворяйся, Леопольд Владиславович. Наше тобой общий знакомый.

— Н-не знаю.

— А если серьезно?

— Тебя это волнует?

Он решительно убрал руку с ее коленей и достал сигареты. Взглянул вперед, на переборку — табло не светилось, чиркнул спичкой и жадно затянулся.

— Это ты звонил вчера утром?

Он продолжал смотреть прямо перед собой и скорее почувствовал, чем увидел, как она в ожидании ответа повернулась к нему всем телом.

— Ты не ответила на мой вопрос.

— Значит, это был ты… Я так и знала…

— Чего ему тут нужно?

— Оставь его в покое. Дай мне лучше сигарету.

— В самом деле, чего я к тебе пристал? — саркастически усмехнулся он и, не глядя, протянул ей сигареты и спички.

На какое-то мгновенье пальцы их соприкоснулись, и впервые с тех пор, как они были знакомы, ничто не дрогнуло в его душе. Некоторое время оба молча курили. Щелкнул динамик над их головами, и деловитый голое стюардессы сообщил, что самолет пролетает над дважды орденоносной Хорезмской областью Узбекистана и что через несколько минут они пересекут реку Амударью.

— Твои края, — задумчиво произнесла она, не то спрашивая, не то констатируя. Он ничего не ответил. Она отвернулась к иллюминатору, а он еще глубже втиснулся в кресло и закрыл глаза.

«Странное дело, — подумал он отрешенно, словно о ком-то постороннем. — Мне бы клокотать, буйствовать, выходить из себя, а я спокоен… Что-то оборвалось во мне, умерло, ушло навсегда… И ничего не жаль… И ничего не хочется… Полное безразличие ко всему… И сосущая пустота…»

Он мысленно представил себе, как где-то там, далеко внизу, лимонно-желтое море Каракумов вскипает ослепительно-белой пеной солончаков на границе с оазисом, изумрудно-зеленые квадраты полей, игрушечные домики поселков, причудливыми гроздьями бусинок нанизанные на сизые нити асфальтированных дорог, прямоугольники зачехленных бунтов хлопка на заготовительных пунктах, голубые всплески озер и коричневатые чаши водохранилищ с разбегающимися от них живительными артериями каналов. Там, внизу, должна вот-вот промелькнуть Хива — бирюзово-пепельное архитектурное чудо мусульманского ренессанса, затерявшееся между оазисом и пустыней. Это был город, где он вырос, край, где прошли лучшие — теперь он в этом не сомневался — годы его жизни.

Годы эти не были ни легкими, ни безмятежными. Он попал в Хивинский детдом в начале войны — перепуганный, большеглазый, остриженный под нулевку малец семи лет отроду и отнюдь не семи пядей во лбу, один из многих тысяч ровесников, чье детство безжалостно исковеркала и обожгла война.

Вначале они ходили в школу тесной гурьбой, настороженно озираясь по сторонам — мальчишки суровой военной поры, внезапно осиротевшие и еще не освоившиеся со своим новым положением.

Потом настороженность постепенно прошла, они сдружились с городской детворой и стали чувствовать себя такими же хозяевами извилистых, застроенных множеством старинных архитектурных памятников улиц Хивы, где одинаково легко было представить себя рыцарем из романов Вальтера Скотта, гайдаровским Тимуром с его дружной командой или Петькой — верным другом и соратником легендарного Чапая.

Скоро он уже знал город не хуже его старожилов, безошибочно ориентировался в лабиринте улочек и тупиков Ичан-Калы, мог, не задумываясь, сказать, где похоронен Асфандиярхан, сколько ступенек у винтовой лестницы минарета Ислам Ходжа, почему не достроили Кальта Минар и оставили торчать корявые концы карагачевых перекрытий на угловых башенках дворца Таш Хаули.

Город рельефной картой запечатлелся в его памяти, но, мысленно возвращаясь к той далекой поре, он всякий раз видел почему-то дорогу в школу мимо окаймленного тополями Ата хауза с зеленоватой зацветшей водой, вдоль белесых бастионов Акших-бобо по узенькой немощеной улице имени 26-ти бакинских комиссаров.

К школе был и другой, более короткий путь, но и в осеннюю слякоть, и в лютые январские морозы, и под проливными весенними ливнями они неизменно шли именно этой улицей, высоко запрокинув головы в суконных буденовках с алыми матерчатыми звездами. Буденовки были неотъемлемым атрибутом детдомовской формы, детдомовцы гордились ими, словно ощущая свою причастность к героям гражданской, о которых им ежедневно напоминало название улицы.