Песах Амнуэль - Млечный Путь, 2016 № 02 (17)

Мы были ровесниками и быстро сдружились. Трое других учеников были старше; был еще один мальчик моложе нас, очень способный, но слабый здоровьем. Он умер следующей зимой.

Нам с Винченто нравилось учиться, хотя случалось, что я плакал от злости и бессилия, видя, что не могу изобразить какую-нибудь самую простую и естественную вещь, типа стакана с водой. Лоренцо верно разглядел во мне талант живописца — именно живописца, а не скульптора — но учиться мне приходилось с самых азов, да и мой друг, хотя и имел некоторую фору самоучки по части контурного рисунка углем или мелом, работе с тенью и светом, не говоря уже о красках, обучен совершенно не был. Так что, при всех наших задатках, прошло не так уж мало времени, прежде чем старшие ученики перестали смотреть на нас с чувством снисходительного превосходства, каковое уступило место завистливой ревности. Но сами мы — и я хочу это особенно подчеркнуть — были свободны от этого чувства по отношению друг к другу. Даже тогда, когда Лоренцо уже открыто признавал нас своими лучшими учениками и не уставал повторять, какой это удивительный случай, что среди его подопечных оказалось сразу два таких самородка. Обычно-де, если из общей массы учеников кто-то и выделяется столь заметно, то только один — и то это следует почитать за чрезвычайную удачу. Однако ни я, ни Винченто не стремились стать этим единственным, и если и критиковали работы друг друга, то с той же целью, с какой учитель критиковал нас самих — не с целью принизить, а с целью сделать еще лучше.

Сейчас, оглядываясь на свою долгую жизнь, я могу сказать, что это было если и не самое счастливое, то самое светлое и беззаботное ее время. Понимаете ли вы разницу? Счастлив воин, одержавший победу в трудной битве, и мало что сравнится с этим ощущением достигнутого триумфа; но светел и беззаботен тот, у кого вовсе нет надобности воевать. И даже когда Винченто первым из нас двоих получил настоящий заказ, это ничуть не омрачило моей беззаботности. Напротив, я искренне порадовался за друга, и мы отметили это событие совместной пирушкой на полученные от заказчика деньги (смехотворные с точки зрения нынешних цен на работы Великого Винченто, но по тем временам казавшиеся нам целым состоянием).

Вскоре я и сам получил заказ на портрет от одного торговца, но прежде, чем я его закончил, случилось прискорбное событие, обозначившее для меня конец беззаботной поры: наш учитель Лоренцо умер. Формально мы уже не числились его учениками, а были вполне самостоятельными, хотя и пока безвестными, молодыми художниками, и все же Лоренцо помогал нам делать первые шаги, в том числе и рекомендуя нас потенциальным клиентам. Но даже не это практическое обстоятельство повергло меня в скорбь куда более глубокую, нежели известие о смерти моего собственного отца, полученное мною почти десять лет спустя за сотни миль от Фиренты. Отец дал мне жизнь и не более чем, заплатив за это лишь минутой плотского удовольствия; но лишь Лоренцо наполнил ее смыслом, сделав из меня художника.

Эта внезапная смерть стала тем неожиданнее, что наш учитель был еще не столь уж стар — ему было всего пятьдесят четыре, намного меньше, нежели мне сейчас. Неудивительно, что по городу поползли слухи об отравлении. Версий было, собственно, две: согласно одной из них, за убийством стоял кто-то из художников, завидовавший славе и клиентуре Сабатини. Это, впрочем, представляется весьма маловероятным. Вторая версия, передаваемая шепотом, гласила, что роковой для Лоренцо стала последняя его работа — портрет фаворитки герцога. Но не тот официальный портрет, что ныне украшает стены замка Фиччини, а другой, для которого модель позировала обнаженной. Существует ли эта картина на самом деле, я не знаю даже теперь, когда давно упокоились в могилах все герои этой истории — и художник, и его модель, и сам герцог, который и в самом деле был известен своим ревнивым нравом. Впрочем, даже если и существует, то это ничего не доказывает. Мне, признаюсь, хочется верить, что смерть учителя все же была естественной.

Винченто, как мне показалось, воспринял эту смерть намного легче, чем я, и, пожалуй, именно это стало первой трещинкой в нашей дружбе. Нет, я вовсе не хочу сказать, что он был неблагодарным учеником. Просто в его натуре уже тогда — да, собственно, и всегда, не исключая тот случай с рисунком углем на чужой стене — проявлялось некое легкомыслие, склонность относиться без должной серьезности даже и к действительно серьезным и важным вещам. Вы, возможно, скажете, что я сам только что произносил похвальное слово беззаботности; но я говорил о беззаботности человека, у которого нет надобности сражаться, а не о том, кто остается беззаботен, даже когда сражение уже началось.

Можно, разумеется, возразить, что такое отношение нередко скорее помогает, нежели мешает в жизни, и, в частности, не будь той детской шалости с рисунком, не быть бы Винченто и художником. Вынужден согласиться и прибавить, что это помогало ему и впредь. Наша карьера началась одновременно и в равных условиях, но некоторое время спустя я заметил — не мог не заметить — что он получает заказы чаще, нежели я. И по мере того, как росла его известность и популярность, этот разрыв все рос. Винченто, надо отдать ему должное, не придавал этому особого значения и даже не думал задирать нос, относясь к своей растущей славе столь же легко, как и ко всему остальному. Я знал, что в тяжелые времена, когда мне доводилось сидеть без заказов, я могу попросить у него денег — и он даст их со словами «отдашь когда-нибудь… потом» и ни разу впоследствии не напомнит об этом долге. И все же я старался не пользоваться этой возможностью, проявляя умеренность и бережливость во всем; он же быстро привыкал жить на широкую ногу. И, признаюсь, это вызывало у меня все большее раздражение.

Поймите меня правильно — это отнюдь не было завистью в том смысле, какой обыкновенно вкладывают в это слово. Я не завидую ни чужому таланту, ни чужому успеху — когда талант реален, а успех заслужен. Так, я смиренно признаю, что Микаэль Токанский и Назариус превосходят меня как живописцы, и не испытываю зависти ни к тому, ни к другому, даже принимая во внимание, что один из них умер в нищете, а второй окончил свои дни в богатстве и роскоши. Но Винченто — это совсем иное дело. Его талант никогда не превосходил мой собственный. Не уступал, да — я признавал и признаю это, — но и не превосходил.

Секрет его успеха лежал в другой области, не просто не имеющей отношения к искусству, а прямо противоречащей высоким принципам такового. А именно — в готовности угождать клиенту, словно Винченто был не художником, а простым ремесленником, чтобы не подобрать еще более низкое сравнение. Если какой-нибудь жирный, одышливый торговец мануфактурой, никогда в жизни не бравший в руки ничего возвышенней приходно-расходной книги, желал быть изображенным в облике античного героя в окружении восхищенных нимф и ангелов, возлагающих ему на голову лавровый венец — Винченто писал именно это во всех указанных заказчиком деталях, не пытаясь даже намекнуть хотя бы на то обстоятельство, что языческие нимфы неуместны на одном полотне с ангелами, не говоря уже, разумеется, обо всем прочем.