Огюст Вилье де Лиль-Адан - Избранное

Шесть месяцев спустя, третьего ноября, едва пробило девять часов, как… могучий исполин, от зычных, ликующих воплей которого зазвенели стеклянные стены кабинета и задрожала листва тропических растений, щекастый великан в дорогих мехах, подобно пушечному ядру, разметал унылый строй пациентов доктора Галлидонхилла и прорвался без жетона в святая святых князя Науки, который, как всегда невозмутимый и одетый в черное, только что занял свое место за столом. Гигант поднял его одной рукой, как перышко, и, в молчании омывая умильными слезами бледные, гладко выбритые щеки фтизиатра, звучно облобызал их — этакая чудовищная реплика нежной кормилицы-нормандки. Наконец, доведя доктора до полуобморока, верзила опустил его обратно в зеленое кресло.

— Два миллиона! Хотите? Хотите три? — возопил этот Геркулес, эта живая, до жути осязаемая реклама новейшей медицины. — Вы возвратили мне дыхание, солнце, вкусную еду, безудержные страсти, жизнь, все! Требуйте с меня неслыханного гонорара: благодарность переполняет меня!

— Пос-слушайте… кто это… кто этот сумасшедший! Уберите его! — прохрипел полузадушенный доктор, выйдя из прострации.

— О нет, нет! — взревел гигант и, прикинув дистанцию взглядом опытного боксера, заставил лакея отступить. — К делу: я понимаю, что вы, даже вы, мой спаситель, не узнали меня. Я пожиратель кресс-салата! Пропащий, конченый, живой скелет! Ницца! Кресс-салат, кресс-салат, кресс-салат! Я прошел курс лечения, и вот творение ваших рук! Ну-ка, послушайте, послушайте это!

И он забарабанил по груди кулаками, способными проломить череп премированному миддльсекскому быку.

— Что?! — произнес доктор Галлидонхилл, вскакивая с места. — Это вы… Как! Умирающий, которому…

— Да, тысячу раз да, это я! — орал великан. — Вчера вечером, едва ступив на берег, я велел отлить вашу статую из бронзы, и я добьюсь для вас места в Вестминстерской усыпальнице!

Он повалился на широкий диван; пружины скрипнули и застонали.

— Ах, как хорошо жить! — вздохнул он с блаженной улыбкой тихого восторга.

Два коротких слова, еле слышно произнесенные доктором, — и секретарь с лакеем удалились. Оставшись наедине со своим воскрешенным, Галлидонхилл, собранный, бледный, холодный, несколько минут молча стоял, вперив в колосса пристальный взгляд, а потом неожиданно произнес изменившимся голосом:

— Позвольте мне прежде всего убрать эту муху с вашего виска !

Тут он бросился к пациенту, вынул из кармана короткий револьвер, именуемый бульдогом, и одну за другой всадил две пули прямо в левую височную артерию.

Исполин рухнул с пробитой черепной коробкой, изливая свой благодарный мозг на ковер, по которому еще с минуту молотил кулаками.

Десять взмахов ножниц — и шуба, сюртук, рубашка, разрезанные как попало, упали, обнажив грудь, которую сосредоточенный хирург немедля вскрыл сверху донизу одним взмахом острого ланцета.

Через четверть часа, когда в кабинет вошел констебль и покорнейше попросил доктора Галлидонхилла соблаговолить последовать за ним, тот невозмутимо сидел за своим столом и с толстой лупой в руках изучал пару огромных легких, распластанных на окровавленной подставке. Сам дух Науки в лице этого человека пытался проникнуть в механизм сверхъестественного кресс-салатного воздействия, одновременно смягчающего и восстанавливающего.

— Господин констебль, — изрек он, приподнимаясь, — я счел уместным умертвить этого человека, ибо немедленное вскрытие его тела могло дать результаты, благотворные для приходящих в упадок дыхательных путей человеческого рода: вот почему я без колебаний, могу в этом признаться, ПОЛОЖИЛ СОВЕСТЬ СВОЮ НА АЛТАРЬ ДОЛГА.

Излишне добавлять, что достославный доктор был отпущен из-под стражи под чисто символический залог, поскольку на свободе он полезнее обществу, нежели в заключении. И вот это-то необычайное дело теперь поступит на рассмотрение британского суда присяжных. Ах! Какие блестящие речи защиты будут опубликованы в европейских газетах!

Обстоятельства внушают надежду, что высокое злодейство не будет стоить герою виселицы в Ньюгейте, ибо англичане, точно так же как и мы с вами, способны понять, что исключительная любовь к будущему человечеству, сопряженная с совершенным презрением к сегодняшнему индивидууму, есть в наши дни единственная причина, которая, невзирая ни на что, должна оправдать великодушные крайности жрецов Науки.

Весной тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года на столицу обрушилась настоящая эпидемия повышенной чувствительности, которая свирепствовала вплоть до самого лета. Странное поветрие какого-то меланхолического невроза затронуло даже самых бесчувственных, но в особенности буйствовало в среде разлученных внезапной смертью любовников, помолвленных и даже супругов. Сцены безумного «отчаяния», совершенно недостойные современного человека, каждый день повторились на множестве кладбищ во время похорон, так что сбитые с толку, растерянные могильщики оказывались порой даже стеснены в своих действиях. Дело доходило до настоящих рукопашных схваток между ними и сонмом безутешных. Газеты только и писали, что о любовниках, а то даже и о супругах, которые, обезумев от горя, спрыгивали в могилу к своим дорогим усопшим и, обняв гроб, требовали, чтобы их погребли вместе с ними. Все эти вопли, все эти трагические арии, от которых, не смея о себе заявить, страдали и здравый смысл, и общепринятые условности, стали явлением столь частым, что у кладбищенских служащих буквально голова шла кругом от последствий, вызываемых этими помехами, задержками и подменами.

В то же время разве можно было запрещать или карать подобные эксцессы, которые, при всей своей необузданности, были все-таки невольными и внушающими почтение?

Желая как-то справиться с этими неожиданными затруднениями, власти обратились в конце концов в знаменитую Свободную академию ревнителей обновления.

Ее президент-основатель, суровый молодой инженер-поссибилист мсье Жюст Ромен (этот не нуждающийся в наших представлениях прямолинейный и явный, лишенный предрассудков поборник прогресса) откликнулся сразу же, как только к нему обратились.

Но воображение этих господ, обычно такое неповоротливое, бесплодное и склонное к проволочкам, в данном случае в силу неотложности задачи (Парки ждать не могут!) заставило их прибегнуть, за неимением лучших, к первым попавшимся средствам.

Так, было рекомендовано прибегнуть к механическим приспособлениям, самый вид которых должен был умерить и охладить излишне экспансивные проявления запоздалых сердечных сожалений, например к тем хитроумным механизмам, которые зовутся канатными (отныне они приняты на всех крупных наших кладбищах) и благодаря которым нас хоронят теперь, так сказать, механически, что, конечно же, значительно быстрее (и даже гораздо чище!), чем быть захороненным вручную, да и современнее тоже. За какие-то три оборота лебедка с тросом опустит в могилу вас и ваш гроб, как простой тюк. Крак! — и ковш с грязным мусором опрокидывается. Бум! — все готово. Вас уже нет. Затем машина подъезжает к очередной яме: следующий! И опять таким же манером. Совершенно очевидно, что без машин, способных действовать с такой скоростью, администрация только попусту изматывала бы своих одетых в черное служащих: учитывая наплыв и возрастающее число населения, мрачный персонал похоронных контор был бы явно недостаточен, и обслуживание от этого страдало бы.