Огюст Вилье де Лиль-Адан - Избранное

Однако это чисто механическое решение поставленной задачи оказалось совершенно неэффективным; множество случаев, в которых его применение было просто невозможно (это касается как раз и упомянутых выше исключительных фактов), заставило предпринять поиски «чего-то другого»; и вот недавно прошел слух, что какой-то неизвестный гений нашел наконец выход.

Вот послушайте. Некоторое время спустя после всего вышеописанного в одно ясное, позлащенное солнцем утро меж зеленых склонов, засаженных тополями, катилась в повозке, запряженной двумя вороными конями, целая гора из фиалок, белого вереска, венков из чайных роз п незабудок. Дорога вела к месту последнего успокоения в одном из наших пригородов.

Вокруг этого движущегося снопа цветов, превращавшего мрачный катафалк в огромный букет, поблескивали серебром оторочки траурных драпировок, а следом за ним, опережая шага на три длинную процессию провожающих и экипажей, шагал с обнаженной головой, спрятав лицо в платок, — кто бы вы думали? — сам Жюст Ромен собственной персоной! И для него пришел черед испытать горе: в течение каких-то суток его жена, его прелестная жена отошла в мир иной…

Идти за гробом нежно любимой жены было, конечно, в глазах света поступком неподобающим. Но Жюст Ромен в этот час меньше всего думал о свете. Ведь всего пять месяцев, как началось его супружеское счастье, и вот он уже видит почившей свою незаменимую, свою лучшую половину, свою страстно любящую подругу! Увы! О, эта жизнь, не сулящая ему отныне никаких утешений — не следовало ли ему уйти из нее тоже? Горе до того помутило рассудок инженера, что даже его деятельность на благо общества казалась ему теперь не заслуживающей ничего, кроме горькой усмешки. Что ему мосты и дороги! Нервный от природы, он испытывал яростную боль при мысли об утраченных навеки радостях. И его горе усугублялось, растравлялось всей окружавшей его торжественностью, даже местом, которое он имел честь во всем этом занимать: на расстоянии от всех прочих, сразу позади изысканной и роскошной погребальной колесницы, из-за чего казалось, что величие Смерти падает отраженным светом на него и на его страдание, «поэтизируя» и то и другое. Однако сокровенное и простое его горе только выглядело фальшивым от этой театральности, а на самом деле росло и ожесточалось, становясь с каждым шагом все более и более невыносимым. Досадное ощущение чего-то нелепого в конце концов завладело им до такой степени, что придало его себялюбивому отчаянию оттенок какой-то напыщенности.

Но держался он хорошо, и хотя от волнения у него подкашивались ноги, он несколько раз в течение пути отказывался от любезно предложенной ему помощи сухо и почти нетерпеливо: «Нет, нет, оставьте меня!» Тем не менее, наблюдая его вблизи, провожающие из первых рядов не были уверены в том, что на него не произведут болезненного впечатления такие завершающие церемонию детали, как специфический звук от удара комьев земли и камней о крышку гроба. А между тем были уже видны очертания склепов, какие-то силуэты… Все встревожились.

Внезапно из рядов провожающих вышел юноша лет двадцати. Одетый в элегантный траурный костюм, он приблизился к колеснице, держа в руках букет из красных роз и иммортелей. Золотые кудри, тонкое лицо, полные слез глаза располагали к нему. Обогнав почетного председателя Академии ревнителей обновления, он подошел к засыпанному цветами катафалку, и стало ясно, что он не в силах справиться со своим горем. Положив букет среди других — на том самом месте, где надлежало быть изголовью умершей, — он схватился за край носилок, содрогаясь от рыданий.

Изумленный страстностью, с какой его горе разделял незнакомец, чья обаятельная внешность его почему-то (он сам не знал почему) раздражила, вместо того чтобы вызвать симпатию, инженер сразу же стал держаться тверже и, нахмурившись, вытер глаза, которые вдруг стали не такими влажными.

«По-видимому, какой-то родственник, о котором Викторьена забыла мне рассказать», — подумал он.

Но так как стенания юного «родственника» не прекращались, то стоны сокрушенного супруга через несколько шагов прекратились, как по волшебству, и он пробормотал, стиснув зубы:

— Однако! Странно, что я никогда его у нас не видел.

Потом он подошел к незнакомцу.

— Месье, не кузеном ли вы приходитесь… покойной? — спросил он вполголоса.

— Увы, месье, я ей больше чем брат , — пробормотал юноша, чьи большие голубые глаза, казалось, не различали ничего вокруг. — Мы так любили друг друга! Сколько в ней было очарования! Сколько самозабвения! Сколько грации! И какое преданное сердце… Ах, если б не этот несчастный брак по расчету, который нас… Но что я такое говорю! У меня все мысли перепутались в голове…

— Я ее муж, месье… А вот вы кто такой? — отчеканил все так же тихо, но при этом заметно побледнев, месье Ромен.

Эти простые слова, казалось, словно электрическим током поразили белокурого незнакомца. Он быстро выпрямился, сдержанный и удивленный. Ни тот, ни другой больше не плакали.

— Как? Вы… Это и есть вы? О, примите мои соболезнования, месье: я-то думал, что вы, как это у нас нынче принято, остались дома… Позже, вечером, я вам все объясню, уверяю вас… А сейчас тысяча извинений, но я…

Мимо проезжал кабриолет; юный наглец вскочил в него, шепнув кучеру: «Гони! Галопом! Прямо! Десять франков на чай!»

Ошеломленный, но не имеющий возможности покинуть свое место в траурной процессии, чтобы броситься следом за вырвавшимся далеко вперед сентиментальным донжуаном, Великий ревнитель обновления Жюст Ромен все-таки успел — благодаря остроте зрения, свойственной всем ревнивым мужьям, — заметить номер экипажа.

Стоя вокруг заваленной цветами могилы на месте вечного упокоения, все дружно восхищались твердостью и спокойствием (на такое никто даже не надеялся!), с которыми он выполнил последние, самые тяжкие формальности. Все были поражены таким завидным самообладанием, и репутация Жюста Ромена как человека крайне серьезного укрепилась настолько, что многие из присутствующих решили доверить ему ведение своих дел, а обязательный в каждом подобном собрании идиот, будучи потрясен мужеством месье Ромена, принес ему, в высшей степени неуместно, свои поздравления.

Но, разумеется, едва только представилась возможность, инженер ушел, не попрощавшись с обществом, устремился к кладбищенским воротам, вскочил в экипаж, поспешно назвал свой адрес и, очутившись за поднятыми стеклами, раз двадцать за время пути то скрещивал, то расставлял ноги.

Когда он вошел к себе, первое, на что наткнулся его блуждающий взгляд, был большой конверт, на котором было крупно написано: «Срочное».