Огюст Вилье де Лиль-Адан - Избранное

Неделю спустя, когда условия прекращения военных действий были приняты коллегами Фавра — членами правительства национальной защиты, — он приехал в Версаль, дабы в качестве полномочного посла подписать перемирие, означавшее чудовищную капитуляцию.

Дебаты пришли к концу. Г-н Бисмарк и г-н Фавр еще раз прочитали соглашение и добавили к нему завершающий 15-й параграф, который гласил:

«В удостоверение чего каждая из договаривающихся сторон подписью и печатью скрепила вышеизложенные условия.

Заключено в Версале 28 января 1871 года.

Подписано: Жюль Фавр. Бисмарк».

Г-н Бисмарк приложил печать и попросил г-на Фавра исполнить ту же формальность, дабы вошел в силу документ, подлинник которого поныне хранится в Берлине, в государственном архиве Германской империи.

Г-н Фавр сказал, что в треволнениях этого дня забыл взять с собой печать Французской республики и хотел было послать за ней нарочного в Париж.

— К чему такая проволочка, — возразил г-н Бисмарк. — Вполне достаточно и вашей печатки.

И, словно ему все было известно, Железный канцлер неторопливым жестом указал на Перстень, дарованный французскому посланнику Неизвестным.

Услышав эти слова, этот леденящий душу внезапно предъявленный Судьбою иск, вспомнив вещее напутствие, насквозь пропитавшее коронную драгоценность у него на пальце, Жюль Фавр остолбенел и, точно ему изменил рассудок, неподвижным взглядом уставился на своего непроницаемого собеседника.

Воцарилась такая тишина, что стало отчетливо слышно, как в соседних залах отрывисто щелкают телеграфные аппараты, уже разнося великую новость по всей Германии, по всему миру; слышны были и свистки паровозов, уже увозивших войска к границе. Фавр перевел глаза на Перстень.

И ему почудилось, что вкруг него в этом старинном королевском зале, вызванные заклинанием, витают и теснятся некие тени и, незримые, ждут предначертанного мгновения.

Будто и впрямь уполномоченный вышним велением свершить некий искупительный акт, Жюль Фавр почувствовал, что не смеет, заглушив голос совести, ответить неприятелю отказом.

Он больше не противился Перстню, который подталкивал его руку к зловещему документу.

— ЭТО СПРАВЕДЛИВО, — сказал он, торжественно склонив голову.

И в конце страницы, означавшей для родины Жюля Фавра новые потоки французской крови, утрату двух огромных провинций — двух прекраснейших в кругу прекрасных сестер! — охваченную пожаром несравненную столицу и сверх того контрибуцию, весом своим превышающую вес мирового запаса звонкой монеты, на пурпуре сургуча, где все еще играли отблески огня, озаряя, помимо воли этого республиканца, три лилии на его руке, он, побледнев, оттиснул таинственную печать, украшенную фигурой ныне забытой божественной Истребительницы, под которой наперекор всему таилась, дабы в этот грозный час внезапно явить себя, душа французского королевского дома.

Перевод Э.Линецкой.

Необычайное дело доктора Галлидонхилла вскоре будет передано на рассмотрение лондонского суда присяжных. Обстоятельства его таковы.

Двадцатого мая прошлого года в обеих обширных приемных блестящего фтизиатра, непререкаемого знатока и целителя всех нарушений в дыхательных путях, как всегда, толпились пациенты, сжимая в руках жетоны.

У входа стоял пробирщик в длинном черном рединготе; приняв от больного неукоснительные две гинеи, он клал их на добротную наковальню, ударял молоточком и заученно выкрикивал: «Аll right!» [74] «Всё в порядке!» (англ.). .

Сухой, маленький доктор Галлидонхилл только что сел за стол в своем застекленном кабинете, уставленном пышными тропическими растениями в огромных вазах японского фарфора. Рядом с доктором за круглым одноногим столиком расположился секретарь, в чьи обязанности входило стенографировать немногословные предписания. У дверей, обитых багровым бархатом, пестреющим золотыми гвоздями, высился устрашающе внушительный лакей, который должен был препровождать нетвердо ступающих легочников на площадку, откуда их опускал лифт, оснащенный особыми креслами, — все это, разумеется, после того, как прозвучит сакраментальное «Следующий!».

Больные переступали порог кабинета с затуманенным, остекленевшим взором, раздетые до пояса, держа одежду на согнутой руке, и сразу же плессиметр ударял по груди, а к спине приникал стетоскоп:

— Тук-тук! Памм! Дышите!.. Памм! Отлично!

Затем кратко излагался способ лечения, и раздавалось неподражаемое, знаменитое «Следующий!».

Все шло заведенным порядком каждый день с девяти утра до полудня на протяжении вот уже трех лет.

Но тем памятным утром двадцатого мая, едва пробило девять часов, как… Представьте себе живого мертвеца, ходячий скелет исполинского роста: глаза блуждают, впалые щеки соприкасаются под нёбом; обнаженный торс — клетка для птиц, обернутая обвисшим пергаментом, — содрогается от одышки и с трудом подавляемого кашля, в общем, человек, как говорят, одной ногой в могиле. Вот он, держа шубу из голубого песца на исхудалой руке, шагнул в кабинет, еле переставляя тонкие, как ножки циркуля, конечности и цепляясь, чтобы не упасть, за длинные листья тропического растения.

— Тук-тук! Памм! Ничего нельзя сделать! — хмуро пробормотал доктор Галлидонхилл. — Разве я коронер, чтобы свидетельствовать смертные случаи? Не пройдет и недели, как вы отхаркаете верхушку левого легкого, а правое и так похоже на шумовку! Следующий!

Лакей изготовился уже «убрать» пациента, но тут прославленный эскулап вдруг ударил себя по лбу и спросил, со странной улыбкой:

— Вы богаты?

— Я мультимиллионер! — простонал, глотая слезы, злополучный субъект, только что столь лаконично выключенный Галлидонхиллом из числа живущих.

— Тогда… пусть вас положат в карету! Отвезут на вокзал Виктории! Одиннадцатичасовой дуврский экспресс! Пакетбот! Хорошо протопленный спальный вагон от Кале до Марселя! И — в Ниццу! Там шесть месяцев ешьте кресс-салат, днем и ночью один кресс-салат; хлеб, вино, фрукты, мясо исключаются. Раз в двое суток — ложку слабого раствора йода в дождевой воде. И — кресс-салат, кресс-салат, кресс-салат! Тертый, толченый, пюре и сок; единственный шанс, да и то… Подобное, с позволения сказать, средство, о котором я слышу со всех сторон, и которое мне представляется более чем сомнительным, я предлагаю безнадежному больному, нимало не надеясь на успех. Впрочем, чего не бывает… Следующий!

Чахоточный крез был осторожно помещен в утепленную кабину лифта, и потянулись один за другим обычные пациенты: легочные, цинготные, бронхитные.