Геннадий Дмитриев - Настоящая работа для смелых мужчин

Тут вижу, температура масла начала расти, видимо, обломки обшивки забили маслорадиатор, мотор вот-вот заклинит. Выбрал я полянку в лесу, и решил садиться. Сяду, посмотрю, может, удастся устранить повреждение и взлететь. Но до полянки не дотянул, мотор стал, плюхнулся я прямо в лес, а на полянку уже на одном фюзеляже выскочил. Почертыхался я, поматерился, да делать нечего, нужно к своим пробиваться, развернул карту, сориентировался, до линии фронта далеко, да и пробиться не реально, сразу к немцам в лапы попадешь. И решил я тогда идти к партизанам. В этом районе действовало крупное партизанское соединение, недалеко был и их аэродром. Я сам туда летал несколько раз на Ще-2. Был такой самолет, про него говорили: «Моторы У-2, хвост Пе-2, а летает едва». Но зря, хороший самолетик был, легкая транспортная машина. Взял я, значит, направление, и пошел. Немцев встретить не опасался, они в этом районе редко появлялись, крепко боялись партизан, крупное соединение — это вам не отряд, шороху наводили в тылах у немцев, дай боже!

Не прошел я и нескольких километров, как увидел в лесу парашют, и немца моего. Он, когда самолет покидал, ногу повредил, стабилизатором ударило. Встать он на ногу не мог, даже парашют не отстегнул. Пристрелить его у меня тогда рука не поднялась. В бою врага я не щадил, но чтобы вот так расстрелять беспомощно лежащего на земле — не смог. Бросить его тут помирать — тоже как-то не по-людски получается. Ничего лучше не придумал, как сказать, что беру его в плен и гарантирую жизнь. Взял и потащил на себе к партизанам. Красиво! Благородно! Но глупо и нереально! Я знал — партизаны пленных не берут. Все равно немца расстреляют. Но раз слово дал, нужно держать, даже если врагу ты дал слово.

В отряде меня встретили как родного, командира отряда я лично знал. Приказали меня отогреть, накормить, а немца, естественно, расстрелять. Но тут я за немца вступился, как же так, ведь я слово дал! Сцепились мы с командиром не на шутку, я даже пистолет вытащил, сказал, что пристрелю, если только он немца тронет.

Не знаю, чем бы закончилась наша стычка, если бы командир соединения не вмешался. Решил он наш спор полюбовно, приказал вызвать самолет, и отправить меня вместе с немцем на большую землю. Перед командиром отряда я, конечно же, извинился, сказал, что погорячился, выпили мы с ним мировую, на том бы все и кончилось, да не тут-то было. В каждом партизанском соединении имелся свой особист. Он то и настрочил на меня донесение, и отправил радиограмму по своим каналам. На аэродроме нас уже ждали. Немца отправили в лагерь для военнопленных, а меня под белы ручки, и в трибунал. Вспомнили все мои грехи, и то, что не расстреляли тогда, вместе с репрессированными генералами, и решили ошибку эту исправить. Но потом спохватились, ведь мой командир полка на меня представление написал на звание героя Советского Союза. Короче говоря, представление отозвали, а мне расстрел заменили двадцатью годами лагерей. Так попал я с фронта прямо на Колыму.

— Да, многие пострадали от сталинских репрессий, — сказал кто-то из ребят.

— Ты, имя товарища Сталина не хули, — ответил Василий Петрович, — с именем этим на смерть шли, именем его победу добыли. А что до репрессий, так время такое было, и врагов было немало, и среди особистов разные люди были. Были честные, справедливые, были и карьеристы, которые готовы и честного человека под расстрел подвести, лишь бы дело закрыть. А были среди них и враги. Так, что всякое было, а на советскую власть, и на товарища Сталина я не в обиде, так по своей глупости, да по воле обстоятельств очутился я на Колыме.

Через Колыму тогда перегоняли «аэрокобры» из Америки, нас, нескольких авиационных специалистов, отобрали для подготовки аэродрома. Вручили лопаты, снег разгребать, да катки, полосу укатывать, после каждого взлета и посадки. К самолетам, понятное дело, близко не подпускали. Смотрел я с тоской как садятся и взлетают истребители, и думал, что никогда уже больше не сесть мне за штурвал самолета. Но случилось то, что случается иногда в авиации. Как-то раз, при сильном боковом ветре и ограниченной видимости, летчик при посадке подломил шасси.

Ремонтировать самолет было некому, да и нечем. Вызвали они с Аляски американских специалистов. Прилетел легкомоторный самолетик с пилотом и тремя технарями, запчасти необходимые привезли. Никто из американцев по-русски не понимал, а наши по-английски не могли и двух слов связать, вот и прикрепили меня к ним в качестве переводчика. Разговорились мы с американским пилотом, звали его Джон Браун. Был он истребителем, воевал с японцами, был сбит, и проболтался несколько суток в океане на надувном жилете, пока не подобрали его моряки. После госпиталя направили его на Аляску, это его первый вылет был. Я ему о своей доле поведал.

Раз стоим мы, курим с ним возле барака, как вдруг перестрелка началась. Это зеки разоружили караул и подняли восстание, а мы оказались как раз на линии огня. Схватил я Джона, и побежали мы за барак, да только Джон добежать не успел, пуля попала ему в голову. Оттащил я его в безопасное место и говорю: «Потерпи, Джон, я врача вызову». Да он отказался, «Все равно, — говорит, — не жилец я на этом свете, а ты, как помру, одевай мой комбинезон, бери документы, и лети вместо меня на Аляску, другой возможности выбраться отсюда у тебя не будет!». «А фотография на документах? — говорю, — да и технари меня не признают». «Фотографию водой размыло, пока я в океане болтался, — ответил он, — документы заменить еще не успели, а технари меня впервые в этом полете видели, да и полярная ночь, мороз, все лица до глаз закутаны, а если и признают, не выдадут, по крайней мере шанс есть, другого не будет». Сказал он это и умер, умер прямо у меня на руках.

Подумал я, делать нечего, восстание скоро все равно подавят, разбираться не станут, расстреляют всех к чертовой матери. А у меня еще мертвый американец на руках, как докажешь, что это не я его застрелил? Да и доказывать ничего никому не придется, просто выведут за барак, и расстреляют.

Так стал я Джоном Брауном. Технари подмены не заметили, или сделали вид. По прибытию на аэродром, я сразу же попросился в действующую часть. Выдали мне новые документы и отправили воевать с японцами. Летал на «корсарах», воевал в Тихом океане, награды американские заслужил, в боях отличился. А когда кончилась война, уволился я из ВВС, и устроился пилотом в одной авиакомпании, летал на «Дугласах», потом на Боинг-707 пересел. Все мечтал домой, в Россию вернуться, но как, да и куда?

— А что, Петрович, вам в Америке было плохо? — спросил кто-то из ребят, — сейчас, вот, многие в Америку подались, за лучшей жизнью!

— Не знаю, что чувствует эмигрант, который за лучшей жизнью подался, — ответил Василий Петрович, — если он нашел то, что искал, то, возможно, он и счастлив. Не могу сказать, что ощущает разведчик, который живет в чужой стране под чужим именем, наверное, он чувствует связь с Родиной, понимает, что от его работы зависит безопасность страны. А что мог чувствовать я? Как листок, оторванный от родной ветки, заброшенный судьбой за океан, я был чужим на той земле, под чужим именем, с чужой судьбой, один без роду, без племени. Для всех, кто знал меня в России, я считался погибшим, да еще и с клеймом врага народа. Там, в Америке, я не мог близко сойтись ни с кем, ни дай Бог, кто-нибудь мог вспомнить настоящего Джона Брауна.