Александр Ильин - На суше и на море - 1977

Февраль в этих широтах обычно буранный. Так было и в этом году. Дня за три до нашего выезда из «Крепости» небо с темными густыми облаками, мрачно нависшими над тундрой, наконец посветлело, сбросив на землю тяжкий снежный груз. Визжа, завывая то ли в шалости, то ли в злобе, разметали ветры снег по распадкам, заровняли овраги, речушки, озера, намели сугробы. Буранный снег, свежий, ослепительной белизны, еще не успел окрепнуть, занаститься. Тонут в нем наши упряжки, врезается в снег, оседает полоз, глубоко проваливается лыжа под каюрской ногой.

Движемся медленно, с частым отдыхом у костра. Безлюдье. Впереди первые корякские стойбища, но до них еще целый день. Мне приходится трудновато. При моем росте и весе лыжа проваливается глубоко — иду медленно. Ермил Иванович подшучивает:

— Ну как каюрская работенка?

— Тяжеловата, но пока по силам, только потею здорово.

— Зато после тебя собаки хорошо идут, лыжне можно только радоваться: плотная, торная.

Михаил григорьевич снял гусь (верхняя одежда мехом наружу), едет в одной кухлянке и матерчатой камлейке сверху. Частенько бежит за нартой — выполняет наказ Алина. Ничего, привыкнет.

Совсем стемнело, и вдруг где-то вдалеке мигнул огонек. Видно, кто-то выходил из яранги и откинул полог.

Ермил Иванович остановил нарту:

— Ну как, ночевать будем в ярангах или палатки поставим?

— А как ты сам думаешь?

— В палатках.

— Ставьте палатки.

Устроились мы капитально. Сначала вырыли в снегу квадратные углубления до земли и опустили в них палатки, присыпали снежком стенки. Вот и тепло! У нас с собой были две палатки и две маленькие печки, сделанные работниками фактории. Материалом послужили десятилитровые банки из-под керосина, который был завезен к нам. Печки, как игрушки. Роздали их охотникам и себе оставили для разъездов. В палатке жара — разделись до белья. Какая благодать после трудной дороги, усталому и продрогшему (в дороге-то, пока на лыжах, согреешься, а сядешь на нарту потный — и прохватит до дрожи) растянуться на оленьей шкуре в тепле и затишье. Ах, и хороша же жизнь, пусть нелегкая, шероховатая, а хороша!

В большой палатке разместились девять каюров. В малой нас четверо: Алин, Шарыпов — заведующий ваежским филиалом, Михаил Григорьевич и я. По-домашнему солидно закусили, напились чайку. Теперь бы и на боковую. Только не всем.

— Михаил Григорьевич!

— Что, Лев Николаевич?

— Вы не располагайтесь ко сну. Придется вам сейчас же приступить к вашей работе — переписи. С вами пойдет в корякские яранги Шарыпов: он здесь всех людей знает. Он — за переводчика, а вы свои листы с его помощью заполните. На обратном пути здесь остановки не будет. Налегке поедем, только с пушниной, большими перегонами.

— Я готов.

Михаил Григорьевич начал собираться, взял объемистый портфель.

— Василий, — сказал я Шарыпову, — мою нарту распакуй, возьми три плитки чаю, три кулька с сахаром и по папуше черкасского табаку. На три яранги раздели.

Часа через три вернулись Михаил Григорьевич с Шарыповым. Чтобы дать им выспаться, выехали на следующий день в десять.

Выдался веселый, солнечный февральский денек с легким морозцем, градусов на двадцать, не больше. Собаки, казалось, тоже повеселели и работают с особым усердием. Еду четвертой нартой, Ермил Иванович — третьей. Дорогу торит Шитиков из Маркова, молодой, проворный парень. Упряжка у него сильная. Вот поднялось снежное облачко, переливаясь в солнечных лучах. Это из-под снега вырвались потревоженные нами куропатки и кремовой стайкой отлетели в сторону. Заволновались собаки в извечном желании догнать, схватить дразнящую своей близостью птицу.

К вечеру доберемся еще до одного корякского стойбища, а за ним и Ятгыргин. К вилюнейцам надо попасть днем, чтобы осмотреться да и самый момент встречи обставить с некоторой театральностью, торжественностью. Чем-то надо поразить вилюнейцев, показать товары Ятгыргину не в яранге, где темно и тесно, а прямо на улице при стечении народа. Чтобы было все зрелищно, впечатляюще.

Часам к восьми вечера подъехали к корякам. Стоят всего двумя ярангами. Разбиваем палатки. Михаил Григорьевич с Шарыповым идут переписывать хозяйства. Маленькие подарки — чай, сахар, табак. Я просматриваю упаковочные листы; они составлены на каждую нарту, чтобы было известно, где что лежит.

Вернулись статистики.

— Ну как, Михаил Григорьевич? Портфельчик-то ваш пухнет?

— Все идет прекрасно. Прямо как моя нарта по промятой дороге. Переписали хозяйства. Коряки нас провожали до палаток, нарту сухих дров подвезли. Говорят: «Топите нашими, они сухие, а добытыми из-под снега растапливать долго».

— Торговать хотели, — добавил улыбаясь Шарыпов, — у них пушнина есть. Я сказал, чтобы в Ваеги приезжали, здесь распаковывать товары не будем. Все на Вилюней везем. Они ведь ко мне приезжают, только редко. В ярангах у них потемки. Освещаются жирниками. Олений жир топят. Сказал, что керосин есть в Ваегах и лампы-семилинейки. Приедут. Расспрашивают, какой товар есть. Ну, я все расписал, а про «Крепость» и толковать нечего: полно, говорю, товару, чего душа желает.

— Ну, спасибо!

— А они давно знают, что мы к ним едем. Как из «Крепости» выехали, тундровая почта незамедлительно все передала: и сколько нарт с товарами, и сколько людей. Теперь и Ятгыргин уже в курсе дела. У них все это, как по телеграфу, передается без задержки.

— Как-то Ятгыргин встретит?

— Это от нас зависит. Чуть ошибешься — от ворот поворот.

— Да… — неопределенно протянул Ермил Иванович.

— Сколько русских, спрашивали, — продолжал Шарыпов. — Говорю: двое. Начальник фактории и писарь с ним. А зачем, говорят, переписывали нас? Ответил, что нам знать надо, какое у кого хозяйство, сколько народу, чтобы заранее определить, сколько чего надо завозить для них, какой товар, когда.

— Смотрят доверчиво, — подхватил Михаил Григорьевич. — Чай подаренный сразу же заварили, нас угощали. Сахар похвалили, что крепкий, синий, на расход экономный. Ну, мы выпили по кружке. С посудой у них тоже плохо. Четтагын (сени в чукотской яранге) пустой. Бедно живут. Малооленные все.

— Вон карточки-то. В них все теперь записано. В двух хозяйствах двухсот оленей нет, — вставил Шарыпов.

— Может, и убавляют, — глубокомысленно произнес Ермил Иванович. — У них все сразу не узнаешь. Но эти небогатые. По ярангам видно: маленькие да и ветхие, из старых постелей оленьих. Давно, видать, держат.

— Ну, чаевничайте, закусывайте и спать. Завтра затемно выедем, чтобы днем у Ятгыргина быть, — заключил я.

Алин вышел и вернулся минут через десять. Собаки в порядке, накормлены. Спят, наработались бедняги. Дорожка-то мягковата под полозом.