Александр Ильин - На суше и на море - 1977

Матрена понимала, кому адресованы эти слова. Инспектор лесоохраны однажды все-таки прищучил мужа. Оштрафовал, да еще и пригрозил нешутейно.

С тех пор Скалыгин и стал немного поосторожнее, поопасливее. Однако внутренне он оставался тем же.

Человек — царь природы. Значит, ему все дозволено! А не то — какой же он царь!

…А чибис носился и носился в посеребренном луной небе, как бы чувствуя присутствие недоброго человека, и плакал печально и скорбно.

— Эть, тварь хохлатая! Ноет и ноет — мочи нету! И чего это ему, проклятому, середь ночи не спится! — недовольствовал Скалыгин. Он привык рассуждать сам с собой. Охотился и рыбачил всегда в одиночку. Вот и, случалось, заглушал голос совести авторитетом «самого» Скалыгина.

Бодрящий ночной холодок, лесная тишина, свежие запахи талой земли, сознание того, что здесь, вдалеке от жилья, от людей, он наконец сам себе хозяин, несколько успокоили Семена. Мысли его потекли снова плавно, ровно и тихо, но в обычном русле.

— Эк, глупость! Запретом каким-то хотят дичь сохранить! — лениво покачал головой Скалыгин. — Лес или реку на замок не запрешь! Из амбаров воруют. А тут… — Он безнадежно махнул рукой, как бы оправдывая свои опустошительные набеги в природу. — Только лентяи да брехуны о сохранности ее елейные речи ведут. В угоду им и закон написали. Я вот ночь не сплю. По колено в грязи шастаю. А они… сидят себе возле печки, на телевизор глазеют, блаженствуют! — язвительно усмехнулся Семен. — Они, брехуны, еще портков поутру не успеют натянуть, а я уж дома с дичинкой. Вот так! — закончил свои рассуждения Скалыгин, подходя к прошлогоднему скрадку.

…Бледная луна ушла за темные верхушки елей. Слабый призрачный свет раннего апрельского утра нежно разлился над непротаявшим еще болотом.

У опушки, хоркая, тянули вальдшнепы. Семен еще не видел их, но своим по-звериному настороженным волосатым ухом уже слышал мерный волнующий посвист тугих острых крыльев сторожких птиц.

— На эту мелкоту дроби жалко! — брюзгливо сказал Семен. Приглядевшись, он хотел уж было юркнуть в темнеющий зев скрадка, но тут совсем рядом раздалось характерное «тек», «тек». Затем явственно клацнул крепким клювом матерый глухарь.

Семен замер. У него отчаянно заколотилось сердце. Разом перехватило дыхание. Даже во рту пересохло.

Ага! Вот оно! Началось! Будоражили душу таинственные коленца глухариной песни.

— Вовремя, стало быть, приспел! — обрадовался Скалыгин. — Только бы не спугнуть! Не промазать! Даром, что ли, я за такие версты тащился?

Дрожащими руками снял с плеча ружье. В тугом патронташе нащупал холодную медь патронов. Торопливо вложил их сразу в оба ствола. Взвел курки. И, медленно поводя из стороны в сторону потной взлохмаченной головой, осторожно переступил с ноги на ногу. А затем неслышно шагнул в сторону глухариного тока, умело прячась за чахлыми сосенками, зарослями багульника, кустами гонобобеля.

Глухарь снова щелкнул клювом, словно костяным черешком вилки кто-то ударил в медный таз. Затем совсем рядом что-то сухо, протяжно скрипнуло, заскрежетало. Семен торопливо два раза широко шагнул. Остановился, выжидая длинную, как ему показалось, паузу в любовной песне царственной птицы.

Снова послышалось мелодичное журчание ручья. Затем полилась негромкая песенная трель над низкорослым лесом, и, наконец, раздалось громкое скирканье, чем-то похожее на то, как точат косу росным летним утром.

Семен хорошо знал, что именно в это время, длящееся не более трех-четырех секунд, глухарь, закинув назад голову и широко раскрыв клюв, действительно становится ко всему глухим и слепым, в эти короткие секунды к нему можно подойти буквально вплотную.

Скалыгин, сжавшись, словно тугая пружина, как только заслышал эту самозабвенную песню, сделал большой ловкий прыжок. Но, видно, чего-то не рассчитал, или уж случай такой вышел… Приземляясь, он поскользнулся на не стаявшем под влажным мхом ледке. Неловко изогнулся. Ружье выскочило из рук и с силой ударилось торцом ложи в стылую землю. Предрассветную тишину апрельского утра потряс оглушительный выстрел…

Долго лежал Семен на сырой моховой постели, превозмогая обжигающую боль. Горело плечо, грудь, шея. Он чувствовал, как набухла рубашка от крови. Страшно хотелось пить. Теряя силы, Скалыгин пытался подняться и не мог. В голове путаным клубком проносились обрывки мыслей. От усиливающейся слабости и мучительной боли сознание теряло четкость, становилось все туманнее. Он сознавал теперь только то, что здесь, на этом глухом топком болоте, среди чахлых сосенок и багульника, так нелепо настигла его смерть.

Но нет, пока не оставили силы, надо что-то делать! Решил ползти к краю болота, выбраться на сухое место, к тропинке. Но ему только казалось, что он ползет. Руками судорожно хватал он холодные мокрые мхи и травы. Сквозь пальцы сочилась мутная зеленовато-серая влага…

Превозмогая немощь и боль, последним усилием Скалыгин перевернулся на спину и потерял сознание. Он долго лежал с закрытыми глазами. Но вот чуть-чуть дрогнули выцветшие ресницы. Медленно приоткрылись обескровленные веки. Неподвижными, потускневшими глазами Семен увидел, что в зеленоватом утреннем небе ошалело носится потревоженный выстрелом чибис.

Сквозь дрожащую пелену полузабытья выплыла горькая мысль:

— Эх, Матрена, Матрена!.. Накаркала!..

Веки сомкнулись. Голова бессильно скатилась на грудь…

Семен не мог знать, что всполошный крик птицы привлек внимание людей. Местный охотовед и орнитолог, пришедшие сюда на вешнюю тягу вальдшнепов, заинтересовались беспокойным поведением чибиса. Они подобрали почти безжизненного Семена, вынесли его к проезжей дороге и на попутной машине отправили в районную больницу.

В лесу опять стало тихо. Только скорбный плач хохлатого чибиса еще висел над холодным, безжизненным болотом.

Очерк

Фото автора

Они направлялись на остров Гран-Канария, носивший в старину у гуанчей название Тамаран.

Много раз на пути в Антарктику и обратно видел я с борта экспедиционного судна очертания Канарских островов.

Однажды, когда на океан уже опустились сумерки, я увидел данную картину: на фоне бирюзового неба рельефно выступает чуть серебрящийся конус вулкана; вершина его освещена уже ушедшим за горизонт солнцем, а над самым кратером висит, словно прилизанное, легкое малиновое облако. Я знал, что это действующий вулкан Тейде — высшая точка Канарских островов и всей Испании — три тысячи семьсот восемнадцать метров.