Александр Ильин - На суше и на море - 1977

Ждали зверя тихо, не курили, не шевелились, но он угадывал всякий раз, что его ждут, и терпеливо дожидался неподалеку, когда охотники, отчаявшись, уйдут с пасеки. Словом, эта долгая и упорная война между медведем и людьми окончилась в пользу зверя. Людям пришлось сдаться и увезти подальше оставшиеся ульи. А Роману пришлось не сладко.

Скормить пасеку медведю — позор для пчеловода. И вдвойне позорно, когда зверь хозяином бродит около избушки да еще оставляет у самого крыльца «визитную карточку». Видимо опасаясь нового позорища, и пришел ко мне Роман, как только медведь разгромил улей на новой пасеке.

Пчеловод рассказал о случившемся утром, и я пообещал, что наведаюсь к нему. Вечером, прихватив ружье, десяток патронов шестнадцатого калибра с пулями, охотничий нож и собаку лайку, отправился я на пасеку.

Пошел не по дороге, а по тропе вдоль удивительно чистой и холодной даже в самые жаркие времена речки Чернушки. Выйдя из поселка, спустил с поводка собаку и слушал по дороге голос горной реки.

Не сразу привык я к тому, что здесь, на Алтае, возле быстрых и шумных речек никакие лесные шорохи и другие звуки разобрать не удается: мешает говорливый поток. И только в стороне от реки лес настораживается, стихает, и слышишь его уже отчетливо, как архангельскую тайгу.

Перебрели мы с собакой речку, напились воды. Собака искупалась, я умылся, и, довольные, тихие, собранные перед встречей с медведем, поднялись на пасеку. Встретил Романа — и не узнал я своего знакомого. На нем лица не было.

— Что случилось, Роман?

Вместо ответа протянул мне пчеловод белый халат, сетку от пчел и повел в конец пасеки. Здесь, метрах в двадцати пяти от избушки, напротив окна, увидел я три разгромленных улья. Как и всегда при нашествии медведей, крышки были сняты и валялись в стороне. Рамки с медом вытряхнуты на траву, мед съеден вместе с сотами, рамки поломаны, а трава вокруг вся смята: видимо, пчелы донимали зверей, кусали, и мишки катались по земле, давя надоедливых насекомых.

К разгромленным ульям из кустов тянулись по густой траве три недавно протоптанные большими животными дорожки. Трава была сухой, земля в лесу тоже, и отыскать отпечатки медвежьих лап не удалось.

Сколько же было здесь зверей? Какого они возраста? Был ли среди них тот медведь, который первым нагрянул на пасеку и разорил улей?.. По ширине тропок-дорожек, по кучам помета, которые звери оставили у разбитых ульев, я предположил, что разбойников на этот раз двое или трое. Скорее всего, приходила медведица-мать с двумя годовалыми медвежатами.

Медведица наведалась днем, как раз в то время, когда Роман был у меня. Но ведь тогда здесь оставалась его жена Катерина… Почему же она-то не видела и даже не слышала медведей, которые орудовали почти напротив окна?

Может быть, Катерина и слышала, как приходили медведи, но побоялась прогнать зверей? А может, прилегла и уснула? Да и не в этом дело, не это удивительно. Удивительно другое: как это медведи не побоялись явиться за медом днем, когда на пасеке находился человек?

Собаки на пасеке не было, не было и колотушки-грохота, каким обычно пчеловоды отпугивают зверей. И стало мне ясно, что и на эту пасеку Роман успел уже допустить медведей, не отвадил их, не отпугнул, не сделал заявки на свое хозяйство — словом, разбой произошел по вине человека.

Пасеки на Алтае обычно стоят в стороне от поселков, в горах, и, когда медведь особенно не допекает пчеловода, тот отправляется ночевать домой.

Эту первую ночь на пасеке мне хотелось побыть одному. Роман, как мне показалось, с радостью принял мое предложение, запряг лошадь и попрощался, пообещав утром пораньше приехать. Я спустил собаку с поводка, уселся на крыльцо и стал ждать вечера.

Собака немного побегала по кустам, скоро вернулась и улеглась рядом, чутко насторожив уши. Приближался вечер, стихал лес, улетели от избушки дрозды, скрылись за кустами сороки, угомонились пчелы, и в наступившей вечерней тишине пришел ко мне голос речки Чернушки, сначала далекий, а потом все ближе и ближе…

Наверное, сейчас по этой речке спускается с гор медведь, успевший познать, что громить ульи не так-то уж и страшно. Наверное, идет сюда зверь-грабитель, которому по законам людей полагается воздать должное за грабежи. Совсем скоро он появится здесь, сначала обойдёт пасеку, принюхается, проверит, есть ли кто, а потом тихо и осторожно выйдет из кустов, направится к ульям, сядет около одного, захватит передними лапами крышку домика, снимет ее осторожно или со злостью отшвырнет в сторону, потом перевернет улей, вытряхнет рамки и, чавкая, порыкивая на пчел, примется за соты. Займется делом, увлечется, забудет об опасности, и тут ты, охотник, заслышав зверя, должен высмотреть его, поднять ружье, выделить и спустить курок…

Всего двадцать метров до цели. И если ты не трус, если не думаешь опасливо: «Попадешь или не попадешь?.. А может, только ранишь — и зверь кинется на тебя…» — то участь медведя предрешена. Хлестко щелкает выстрел, сорок граммов свинца ударят зверя в бок, ближе к плечу, зверь рыкнет, коротко рванется в твою сторону и, если пуля пришлась точно, свалится на траву рядом с ульем и в последних судорогах будет грести под себя огромными лапами землю. Потом смолкнет, распустит прижатые перед смертью уши, и услышишь ты последний хрип, дошедший откуда-то изнутри туши. И тогда к зверю, ставшему уже добычей, можешь подойти, потрогать его обмякшие лапы, тяжело приподнять большую голову, которая совсем недавно держала в памяти все лесные тропы, все ягодники и все-все то, что помогало этому крупному зверю удачливо жить рядом с людьми.

Я знаю, как снять с медведя шкуру, как разделать мясо, чтобы не испортить его по летнему жаркому времени. Знаю, как собрать целебный медвежий жир. Да и жир-то этот был бы мне кстати сейчас, когда после многих лесных дорог стал побаливать желудок. И медвежья желчь пошла бы на пользу — это тоже целебное Снадобье. Все я знал, но сейчас на пасеке ждал хозяина алтайской тайги, хитрого, дошлого мишку, совсем по-другому.

Я не мог вынести этому зверю смертный приговор только за то, что узнал он дорогу на пасеку к Роману. Я не винил медведя. Да и разве можно винить ту же собаку, которую никогда ничему не учили, которой не объяснили, что можно, а чего нельзя? Но собака сплоховала: проголодавшись и не дождавшись от хозяина пищи, стащила со стола кусок хлеба. Таких собак почему-то принято бить чуть ли не смертным боем. Видя иной раз, как бьет хозяин своего Тузика или Шарика за кусок хлеба, хочу я взять точно такую же палку и отходить ею не собаку, а хозяина.