Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

Протасий входил в клеть церковную осторожно, скользнул, как тень, так же и вышел бесшумно, тайно. Неторопливо зашагал по пыльной дороге к терему князя, где стояли оседланные кони.

Софоний постоял малое время у слюдяного оконца. Голова горела, мысли вразброд пошли, и вдруг, будто стегнул кто: не помнил, как в конюшне оказался, трясущимися руками оседлал скакуна, пал на конь и лишь тогда стал соображать, к кому направить путь. Как не допустить злодеяния Олегова? Кому поведать о том, что вызнал? Ни Дмитрия Ивановича, ни князей, ни бояр его приближенных на Москве нет. В Коломне ли они? Да и предуведомить надо преже московичей: Ягайла может нагрянуть с западной стороны.

Конь уже давно во весь опор несся к Москве, когда Софоний решил: надо ему появиться в Симоновом монастыре, что год назад основан у развилки коломенской и серпуховской дорог. И дробный перестук конских копыт как бы подтверждал: да-да, да-да. Надо сообщить игумену Феодору. Поездка к нему не вызовет подозрений у слуг Олеговых и у самого князя Рязанского. Часто наведывался иерей Архангельского собора по делам церковным к Феодору, в миру Ивану, сыну Стефания, брата Сергия Радонежского. Двунадесять лет провел Феодор в Свято-Троицком монастыре, иночество принял там, схиму, а теперь вот основал на Москве обитель святого Симона. И для коня Софония дорога туда уж знакомой стала.

В вошедшем симоновский настоятель сразу узнал рязанца-иерея. Не осталось почти священных книг в Рязани, многажды полностью выгоравшей дотла за последние только годы. И нечего было выбирать канонарху для отправления службы. А на Москве книги хранили в каменных подклетях соборов, да и списывать их стали гораздо. Вот и приходилось рязанским иереям волей-неволей скакать в Чудов ли, в Симонов ли монастырь, дабы купить иль на время взять нужную книгу.

Вельми печаловался Софоний, что в рязанских пожарищах сгинули навсегда летописные древние свитки. А «Поучение» Монома-хово да «Слово о полку Игореве» он держал теперь в собственной памяти и в сердце…

— Да будет с тобою благословение божие, — сказал Феодор, осеняя склоненную лысеющую голову иерея широким крестом.

— С победою великою, отче, — отозвался тот, с трудом поднимаясь с колен, — великую победу одержал над сыроядцем Мамаем князь Дмитрий Иванович… Донской…

Феодор быстро-изумленно взглянул на Софония. Донской? Это слово как-то само собой вырвалось из уст иерея, но, произнесенное, оно уже начало жить своею собственной жизнью, уверенно одеваясь плотью. Феодор несколько раз повторил его про себя. Донской! Как хорошо и метко сказано. И удивляться ли тому, что оно произнесено человеком вроде бы из враждебного стана? Стан-то враждебный, да Софоний соумышленник давний. Не раз, не два и в этой келье, и в Чудовом были говорены сокровенные речи.

Оба они — и настоятель и иерей — знали и крепко одобряли, что великий князь Дмитрий Иванович неизменно следовал совету деда своего Ивана Даниловича Калиты — жить заедино всем князьям русским. Случались крамолы и кары за то. А после битвы Куликовской все поняли правоту великокняжескую. Все ли?

Феодор сразу, как увидел Софония, остро почувствовал, что на сей раз его привели сюда совсем иные дела, нежели раньше. Он не торопил приезжего, понимая, что предстоит нечто важное.

Софоний сел на лавку, вытянул ноги, прикрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Вид у него был утомленный, даже измученный. На полах подрясника и сапогах ошметки грязи. Веки покраснели, глаза блестели воспаленно. Как бы очнувшись, он выпрямился, огляделся и заговорил, поглаживая бороду. По временам останавливался, зажимал бороду в кулак и нервно покусывал. И чем больше говорил, тем большее облегчение чувствовал, будто постепенно перекладывал груз неимоверный на другие плечи. Феодора же эта тяжесть все сильнее пригибала к скамье. Его худое аскетическое лицо заострилось, глаза заблестели, как и у Софония. И когда Софоний кончил свой рассказ, Симоновский настоятель еще долго сидел недвижно, словно окаменев. Потом кликнул служку и вышел вон из кельи.

Софоний с натугой стянул будто приросшие к ногам сапоги, снял подрясник и растянулся на лавке, подложив его под голову. Все тело гудело и ныло. Неимоверная усталость от многочасовой скачки сковала все члены. Он закрыл глаза, устроился поудобнее, повернулся на один, другой бок. Уснуть не удавалось. Перед глазами мелькали деревья, кусты, летевшие по ветру осенние листья. Леса и перелески сменялись пажитями, речными бродами, взгорками и буераками. Конь всхрапывал, тряс головой и спотыкался. Софоний торопливо хватался за повод и… пробуждался от недолгого сна. Потом опять проваливался в бездонную темноту, но откуда-то появлялся Олег Рязанский, подходил, подволакивая правую ногу, поднимал огромный двоеручный меч, чтоб опустить на голову иерея. Пытаясь увернуться от страшного удара, он скатывался с лавки.

Софоний сел, попытался успокоиться. Нет, не заснуть. Что-то рвалось наружу, требовало выхода. Софоний напряженно вслушивался в себя. Какие-то люди кричали, разговаривали на разные голоса. Он отчетливо слышал пение ратных труб, звон оружия, шум битвы.

Софоний поднялся с лавки, походил босиком по келье. Теперь он уже и видел, как сражаются русские рати. На столе, пред иконою, лежали листы бумаги, предназначенной для списывания книг. Взял один лист, плотный, шуршащий. Иерей не раз видел здесь бумагу и дивился немало: на Рязани о ней и слыхом не слыхивали. Никогда он не писал на бумаге. Искушение было велико. Софоний взял гусиное перо, поискал глазами чернильницу и неожиданно для себя вывел: «Слово о великом князе Дмитрие Ивановиче и брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая».

К дружине малой Боброковой присоединились новгородцы, что стояли на поле Куликовом плечом к плечу с ратями Андрея Полоцкого и Дмитрия Дебрянского, братьев родных Ягайлы Литовского. И были те вой рыжебороды, плечисты, на конях богатырских. Лица открыты, взгляд прямой. Скоры они и на радость, и на печаль, но тугу долго в себе не носят и зла ни на кого не держат, коль нет в том нужды особой. На добро же весьма памятливы. Многие среди них ушкуйничали, ходили на лодьях по Волге, бесермен пощипали изрядно, а уже потом к Дмитрию Московскому присоединились, сами от себя, не от бояр новгородских, не пославших рати на ордынцев.

Вот едет новгородец Есип Варфоломеев и московский ратник Иван Абакумов конь о конь, беседуют:

— Ну и рече князь Дмитрий Иванович: «Почто бесчинствуете? Почто гостей моих грабите? Не ведомо ль вам, что лучше малое имение с правдою, нежель богатство велие, лихоимством добытое?» — Есип Варфоломеев молчит, чтоб подчеркнуть законность и значимость вопроса, потом продолжает: — А Федька Хлыст, царствие ему небесное, рече: «Отложи, княже, нелюбовь свою. Грешны, аще грабили бесермен, они же у хрестьян награбили».