Святослав Бэлза - На суше и на море - 1982

— Добрый знак! — негромко сказал Боброк.

Что-то заставило его слезть с коня и припасть правым ухом к сырой земле. И ясно различил женские рыдания и причитания. Татарские матери убивались о судьбе своих сыновей, тужили и русские невесты.

В глубокой задумчивости вернулись они в свой стан. А наутро… Как не тщиться было Мамаю нечестивому Русь одолеть, коль сумел он собрать столь великую силу! Померк свет божий от несметных стрел. С завыванием и криками дикими ринулось разноплеменное ордынское воинство на рати князей русских. И кочевников-степняков, и наемников-фрягов прельстил Мамай златом, а паче всего посулами всласть пограбить Залесские земли. И втрое было силы нечестивой против русских полков.

…Для него, старого воина, самое трудное было удержаться, не ринуться в битву, когда не стало видно русских стягов. Все поле, казалось, затопили Мамаевы полчища. Но недаром он, Боброк-Волынский, провел полжизни в военных походах.

Мудро расположил он свой засадный полк. Правильно рассчитали они с Владимиром Андреевичем Серпуховским момент для всесокрушающего удара. Вся несметная сила Мамаева уничтожена или рассеяна по лицу земли…

Пережить такое побоище… Но и это еще не все. Надо было хоронить погибших. Трубы, трубы, трубы… Долго звучали они, сзывая всех, кто остался в живых. И тут же, на Дону, московский боярин Михалка Александрович стал составлять горестный список посеченных в битве. И первым в нем шел любимец великокняжеский Бреньков Михаила Ондреевич. И было это для великого князя Дмитрия все едино что отнять уды — руку или ногу. А вслед за ним занесли князей Белозерских — Федора Романовича и сына его Ивана, оба под стать дубам великорослым. Князь Федор Тарусский, брат его Мстислав, князь Дмитрий Монастырев, Ондрей Акатьевич, нарицаемый Волуй, Дмитрий Мининич…

Все они участвовали в походах Дмитрия Московского: и на Михаилу Тверского ходили, когда вознамерился он занять великокняжеский стол, и на волжских булгар, и от литовцев отбивались не раз.

За Русскую землю сражались, не щадя живота своего, выходцы из других земель. Остались на поле боя Семен Мелик да Василий, оба из немец пришли; Ондрей Серкизович, по родословным книгам внук мурзы Чета, выехавшего из Орды в Московское княжество при Иване Даниловиче Калите. Мелики да Серкиз на Воже-реке отличились два лета назад, где наголову был разгромлен мурза татарский Бегичка. Но в той сече он, Боброк, не участвовал, сидел воеводою на Москве.

Свиток с именами усопших сам собой разворачивался… Инок Свято-Троицкого монастыря Александр Пересвет, Федор Воронец, брат тысяцкого Василия Вельяминова, Дмитрий Александрович Всеволож, брат его Владимир…

Токмо князья и бояре нарочитые, и вельможи знатные, и воеводы. А прочих бояр и кметей, и горожан, и смердов, и ратников не писал никто, множества ради имен… Записаны они в других книгах, где всему сущему на земле счет ведется особый и неукоснительный…

Князь Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский: провел рукой по лицу, тряхнул седеющими кудрями, встал. Более всего страшиться надо, чтобы в нутро не заползла туга великая. Скорбь безмерная пустую душу сотворяет, некрепкую, и делается она как источенная червем древесина — труха. Лютая это напасть и тягостная. Мужи русские всегда преступали чрез нее и были отмечены доблестию.

Боброку подвели коня. Он надел шапку, застегнул кафтан, поправил широкий меч и легко вскочил в седло. Небольшая его дружина, видя поспешность князя, зауздала скакунов и двинулась следом, и теперь уже на рысях, ибо князь горячил коня.

Знал Боброк, слишком хорошо знал, что нельзя надолго отдаваться расслабляющему чувству, будь то скорбь, самодовольство, лень блаженная, тщеславие неуемное или еще что.

И сейчас уже надо собраться мыслями в тугой клубок. Нечестивый Мамай бежал. Куда? То до поры неведомо. С ним покончено. Но зорко и ревниво следят за великим княжеством Московским и иные враги, не менее беспощадные и лютые, чем ордынцы.

Солнце закрыли тучи, тревожно бегущие с захода, и Боброк подумал о Литве. На день единый опоздал Ягайла Ольгердович, великий князь Литовский, не поспел соединиться с Мамаем, а уж у Одоева был. А может, и выжидал, каков исход будет дела того кровавого. Больше похоже то на повадку Ягайлову… Но прознали вой русские, что далеко отбежал он от Дона с полками своими и всею силою. Только куда двинется сейчас?

Сам выходец из земель, попавших под руку литовских князей, знал Боброк, слишком знал повадку их нападать скрытно, внезапно, прямо по-волчьи, рвать остервенело все, что ни попадет. Ольгерд Гедиминович превзошел всех властию и силою, саном своим в земле Литовской, понеже ни пива, ни вина, ни меду не пивал, великоумством своим значение приобрел. И многие страны и земли повоевал, а паче всего русские княжества, и придвинулся вплотную к Московскому, и стал сосед ему грозный и беспокойный. Из двунадесяти сынов своих возлюбил он наипаче старшего, Ягайлу, ему же и великое княжение Литовское по смерти своей препоручил. Ан нет, не в отца пошел Ягайла, ладит поступать не по-волчьи даже, а по-разбойному. Потому доверять ему нельзя, более всего слову его. А смотрит он больше туда, в угорскую и немецкую землю. Того ради и веру задумал принять латинскую. А братья его, Ондрей да Дмитрий Ольгердовичи, в рати московской с полками своими полоцкими и дебрянскими бились с Ордою за землю Русскую. Так раздвоился в сынах своих Ольгерд Гедиминович… От стен крепостей Троки и Вильно ходил он в многодальние походы. Но все больше на восток, а от рыцарей Немецкой земли только оборонить земли свои желал. Много, много воевал он с Москвою, соуз против нее с Тверью заключил. И потому весть «Литва грядет!» столь же страшна стала, сколь и напасть татарская.

Сейчас Ягайла удалился к своим пределам, немотствует. Кто ведает, надолго ли?

Соузу с Михайлой Тверским теперь предпочел он соуз с Олегом Рязанским, врагом Москвы лютым и давним. Душегубный сей Ольг, едва двинулся на русские княжества темной тучею Мамай, послал к нему и Ягайле боярина своего Епифана Кореева, чтоб соединить силы свои на Оке-реке, под корень извести великое княжество Московское.

И быть бы тому зверю, подобно змею поганому огнедышащему, о трех головах, да поспел Дмитрий Московский срубить одну из них, самую лютую. Ан остались две, вельми лихоимные…

И опять Боброк вспомнил утробные голоса земли, коим внимал пред тем, как встали полки на поле за Доном. Увидел явственно лица усопших. В который раз будто кто толкнул: защита сейчас худая Москве. Все-все ушли с Дмитрием на Дон. Правда, оставил Боброк в вотчине великокняжеской — Переяславле Залесском отборных молодцов сот несколько про всяк случай. Но и всего только… Кого соберет оставшийся воеводою на Москве Федор Андреевич Свибл? Муж он доблий. Его тщанием возведена угловая кремлевская башня — Свиблова. Да и другие вельможи порадели изрядно: высятся белокаменные стены мощные на устрашение ворогам лютым. Да ведь на стенах тех защитников ныне не усмотришь… А там великая княгиня Овдотья Дмитриевна с малыми детьми Василием да Юрием. И его, Боброка, жена Анна, единокровная сестра великого князя Дмитрия.