Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

…После долгого пути сначала в скором поезде, потом на электричке, затем в телеге и под конец на мотоцикле я настроилась на какие-то сверхъестественные красоты. Увидела же на удивление скромную местность с балками и оврагами, распаханными полями и выгонами для скота; чахлые сосны, истрепанные песчаными бурями, и унылые ряды лесозащитных полос. И только ветер приносил откуда-то терпкий запах чабреца да еще робкий весенний дух леса, вселяя надежду на то самое чудо, которое выманило меня из Москвы. Но вот на краю станицы с плетнями, виноградными шпалерами и хлевами, со всей этой расчерченной и перелопаченной землей, в соседстве с одной лишь дорогой, падающей за бугор, а потом вырывающейся к горизонту, замаячила усадьба. Отшельничья, странная, не похожая на другие. Такая могла принадлежать только натуралисту. Как сторожевая башня, высился дом. А вокруг все служило дикой природе: и сухая прошлогодняя трава, и ручей, и песчаная коса, и деревья. Служило, чтобы дать укрытие всему живому, позволить ему поднять смену и продолжиться на земле. Было в стороне, среди зелени, обступившей постройки, и вольерное общежитие зверья, самого разношерстного и разномастного, — домашний зоопарк. Услыхав скрип калитки, население засуетилось: одни приготовились боднуть, другие укусить, заклевать. Лишь орел-могильник, таинственный, одинокий, неподвижно следил за моими шагами к крыльцу.

Громоподобный голос заставил меня вздрогнуть и оглянуться. Передо мной стоял высокий седой человек в широченных вельветовых брюках и калошах на босу ногу. Вероятно, он появился откуда-то сзади, бесшумный, как дух, не задев по пути ни одной ветки. Голубыми глазами он глядел на меня и гадал, какая нечистая сила послала ему это недоразумение жизни. Трижды прокричал павлин. Человек сказал: «Нечаев!», что прозвучало почти как «Чапаев!». Представляю, сколько браконьеров лишались дара речи, когда он точно так же возникал где-нибудь в лесу. Да еще, наверное, палил в воздух. А в том, что Нечаев ни днем, ни ночью не давал покоя нарушителям, трудно было усомниться, особенно после утверждения:

— Я считаю, что специалист должен быть фанатиком, иначе ничего серьезного в своем деле он не добьется.

Признаться, я очень сомневалась, что в охотничьем хозяйстве можно достичь настоящего изобилия дичи да еще охранять природу. Вокруг обжитые местности, земля распахана, агротехника — во всеоружии, там, где когда-то строил гнездо стрепет, пасут скот, в лесу и то отводят участки под огороды. О земле охотничьего хозяйства, принадлежащей колхозу, любой председатель скажет: либо сельское хозяйство, интенсивное земледелие, животноводство, либо природа. А Нечаев утверждает: был бы лес, на любом месте. могу развести дичь!

День мы колесили по угодьям, а так как их семьдесят пять тысяч гектаров, то свою правоту Нечаев доказывал неделю. Когда к концу этого срока сама я стала похожа на загнанного зверя, Нечаев торжествующе спросил:

— Ну что, убедились?

Какого еще одобрения ждал человек, который оживил каждый кусочек земли, каждый водоем, на некогда голом месте развел столько фазанов и зайцев, что за неделю они уже примелькались мне! Глаз уже требовал зрелища более редкого вроде очумелой заячьей свадьбы, которая однажды табуном прокатилась мимо нас, или битвы фазанов, треплющих друг другу червонно-золотые перья, или полета стрепета, с посвистом полощущего черно-белые крылья. Взгляд уже искал какого-нибудь диковинного обитателя, который значится в «Красной книге», и скользил мимо разных там оленей, лосей, косуль.

Нет, человеку, привыкшему к чуду, следует время от времени напоминать о выхолащивании земли, смраде, дыме, вымирании зверей, птиц. Тогда упорядочатся впечатления и придет на ум такой вопрос: почему Нечаев особо гордится тем, что у него в хозяйстве можно увидеть сидящих зайцев? Городского жителя, вероятно, удивит подобный ход мыслей. А если вдуматься? Если вспомнить, что говорим: труслив, как заяц? И вдруг — не боится, и вдруг — на виду, а пятками и ушами сверкнет лишь после того, как вспугнут. Значит, в некоторых уголках хозяйства есть такие условия, что даже заяц позволяет себе передохнуть на дороге. Теперь о количестве нечаевских обитателей можете судить сами.

— Бытует мнение, будто для сохранения природы есть, только один путь — искусственное разведение зайцев, фазанов, уток… То есть разведение на фермах, биостанциях, в инкубаторах. Нет, есть еще другой путь! — говорил он легко, весело, заражая феерической напористостью. — Ес-тес-твен-ное разведение дичи! На воле! И одновременная охрана природы! А искусственное оставьте для редких, вымирающих видов. Все, что мы видим сейчас за стеклом машины, сделано без миллионных инкубаторов, ферм, биостанций. За копейки, а не за миллионы. Все это даром, так как наше общество добровольное. Любой настоящий охотник может вступить в него.

Фотографии, развешанные по стенам, подсказывали мне, что знание природы Нечаев добывал в шалашах один на один с темнотой, сыростью, лесом, выжидая часами, когда сова принесет совятам мышь или степной кулик-авдотка нацелится на добычу. Вспомнилось, как Нечаев говорил: «Благодаря фотографии я познал тайны разведения животных. Чтобы снимать, их надо иметь возле себя. А чтобы они были рядом, их нужно охранять от хищников и браконьеров, кормить, поить, создавать покой, то есть заниматься биотехнией. А занятия биотехнией и привели к тому, что вокруг меня всегда много всякой живности. Она бегает, прыгает, летает рядом со мной, потому что ей рядом со мной очень хорошо. Микрозаповедники, зоны покоя — места, где фотографирую, это моя лаборатория, в которой работаю. И себя в этой лаборатории я чувствую точно так, как любой профессор, биолог или химик, чувствует себя в своей лаборатории. Но разница в том, что он к себе никого не пускает, кроме сотрудников, и лаборатория запирается на ключ. Мои же зоны покоя на замок не запираются, и каждый считает, что раз он приехал сюда, то имеет право везде лазить, все пугать, бить, стрелять. А каково мне, который занимается своим делом без малого пятьдесят лет и ради этого дела тридцать из них живет в лесу?!

Когда общаюсь с творческими людьми, каждый раз задаю себе один и тот же вопрос: возможен ли успех в деле без самопожертвования? Потому задаю, что удручают лишения, которым неизбежно подвергает себя истинный творец. Нечаев утверждает, что он фанатик. Но утверждает так, что от его слов становится на душе свободнее, радостнее. Безоглядное желание помочь ему, его делу — вот основное, что ощущаешь при общении с ним. Подобное отношение он вызывает у многих. Но, увы, не у всех.

Однажды он спросил:

— Не обиделись, что не подстрелил вам к обеду фазана?