Ник Харкуэй - Гномон

И вот она уже опять на своей, отдельной орбите, в своем собственном личном космосе.

— Паломники, — говорит она.

Что?

Это слово — шум, не смысл, потому что нет контекста, кроме нее. Потом тоннельный эффект ослабевает, и я вспоминаю об окружающем мире.

— А, да.

Ага, ничего не произошло, тра-ля-ля. Как в прежние годы, когда мы оба были детьми: веди себя естественно, делай серьезный вид, руки держи на столе.

Интересно, кому мы врем. Самим себе и друг другу? Или за нами следят в этой идеальной деревне? Следят за мной, за моей реакцией и за тем, как продвигается соблазнение? Как совершается ее переход? Если у нее ничего не получится, у них есть еще одна Стелла наготове?

Она на их стороне или моей? Стелла была бы за меня. Но она не может быть Стеллой, если только она не за них. Значит, и мне нужно быть за них? Мегалос так думает. Всё по кругу, и по новой.

— Паломники, — повторяет она, привлекая мое внимание.

Она показывает пальцем, и я вижу, как к нам приближается человеческая сороконожка; медленно, но уверенно ползет по противоположной стороне каменной галереи. Когда она подбирается ближе, оказывается лишь старухой, ползущей в голове шеренги сосредоточенных паломников, которые завершают странствие. За ней — мужчина средних лет, за ним — дети, которым трудно угнаться за взрослыми.

Беззубая старуха минует меня, выражение ее лица вполне мирное. Она напоминает мне патриарха — если он, конечно, еще патриарх.

Ничего более изуверского я в жизни не видел.

Сороконожка изгибается, ползет дальше.

— Эти люди так истовы, — говорит Стелла, — потому что видят божественное незамутненным оком. Нет нужды в вере, когда есть уверенность.

— А ты?

Смотрит в глаза.

— Мой путь сложнее.

Через небольшую арку мы выходим на открытое пространство.

Эти люди — не первое повторение самих себя и не последнее. Они не этот человек, а пространство, которое он занимает на картине.

Мы идем по извилистым улицам деревни. Не по городу, а по карте, физическому пространству, которое существует, чтобы наметить отличия между портретами, написанными в живых людях. Белый кирпич, розовый кирпич, цветы в ящиках у окон, голубое южное небо: все это символы на карте, и они ничего не значат без ключа к шифру.

На ходу Стелла все сильнее становится Стеллой. Чем больше времени я провожу с ней, чем больше узнаю ее, тем меньше помню, чем она отличается от прежней Стеллы. Это узнавание исправляет мою память, вписывает себя в прошлое, редактирует воспоминания. На ходу мы обмениваемся мгновениями, которые переживали прежде — или теми, которые я теперь помню, хотя, может, еще три дня назад ничего подобного не помнил.

Пока мы карабкаемся на холм напротив гавани, вдыхая запах влажной земли и эвкалиптов, она очень серьезна. Помню, однажды, когда мы писали статью, Стелла составила расписание, распределив время между математикой, едой, сном и сексом. К последнему она относилась крайне жестко, поскольку вычленила его как область, в которой мы теряем математический темп. Нужно ли говорить, что ничего не вышло: когда я, покорившись ее решению, предложил выбраться из постели, она потянулась к расписанию, которое сама же повесила на стену, — и это было одно из самых прекрасных зрелищ, какие я видел в жизни, когда ее обнаженное тело слилось в идеальную дугу, от колен до кончиков пальцев, — сорвала его и разорвала на кусочки, которые затем подбросила в воздух. И, прежде чем бумажный снег осыпался, она уселась на меня сверху, и в тот день мы уже никакой математикой не занимались.

Я начал думать о ней, как о том человеке. Все сложнее и сложнее вспоминать промежуток, день, когда она умерла без меня. Она ведь жива.

Что, если Мегалос случайно открыл нечто, чего сам не понимает? Вдруг он ошибается во всем, кроме этого, и Стеллу просто принесло сюда сквозь время? Может, Стелла, которую я знал, была лишь прошлым отражением этой, тенью, которая должна была умереть, чтобы полностью реализоваться в следующем состоянии? Или вселенная просто пересоздала ее идеально, как больцмановский мозг; эту женщину, рожденную из неимоверно маловероятной случайности. Теоретически такое возможно. В любой момент кипящая вода, вылитая на руку, может ее охладить.

Этого, конечно, не происходит, как нельзя выигрывать в лотерею еженедельно в течение года. Это может происходить все время, а мы и не замечаем: глубокий космос, вероятно, битком набит стихийными творениями, людьми, которые существуют лишь миг удивительной ледяной агонии, когда Джеймс, Калиль, Сара или Мариам возникают в бесконечной межзвездной пустоте и, ошибочно помня жизнь, умирают в ужасе и замешательстве. «Я ведь только что продукты покупала в Глифаде!» Но это неправда. Они никогда не бывали в Глифаде.

Может, никогда прежде не было Стеллы, и эта — первая, а та, которую я помню, — лишь призрак. Может, где-то всегда есть Стелла, и нужно только ее найти, чтобы она оказалась рядом, все та же и так же влюбленная в тебя.

Когда начинаешь подгонять теорию под вывод, ты уже обосрался. Нужно исходить из фактов, искать реальность, а вот с ней я и теряю контакт, терял с того самого дня, когда ко мне в голову забралась богиня-акула, потом обвалившая фондовый рынок.

Как вышло, что я легко верю в божественную языческую акулу у себя в голове, способную пожирать компании из Топ-500, а предложение Мегалоса меня тревожит? Черт, если я хочу вернуть Стеллу, зачем мне посредник? Можно пойти прямо к акуле.

«Хочешь, чтобы я на тебя работал? Вот моя цена. Дай мне Стеллу».

Но, может, в этом суть. Может, она мне и дает Стеллу, а Николай Мегалос существует лишь для того, чтобы доставить ее мне.

«Стеллу и телефон. Я хочу телефон».

На узкой улочке передо мной она нетерпеливо говорит:

— У тебя есть вопрос. Задавай.

«Ты — она?»

— Ты меня любишь?

Она беззаботно смеется:

— Не этот, Константин. На него я отвечу позже.

Она отводит глаза:

— Спроси у меня что-нибудь сложное.

Я сам не знаю, откуда берутся эти слова:

— Что такое Чертог Исиды?

Честное слово, где-то я о нем слышал.

— Это место, которое матерь-богиня вынесла из смертного мира, утроба мира нового. Возможно, один из Пентемихов, пяти тайных укрытий богов, или все они — один Чертог, увиденный с разных углов. Он — надежда и вневременность. Святейший из храмов и самый таинственный.

Следующий вопрос вылетает прежде, чем я успеваю захлопнуть рот, потому что вдруг подозреваю, что она может знать ответ:

— Что со мной происходит?

Меж двух домов, возле которых вывесили ковры для проветривания, она указывает на одну дверь. Кладет руку на деревянную створку, затем пожимает плечами и отступает.

— Ты — обетование нашего грядущего рассвета.