Ник Харкуэй - Гномон

Я не понимаю, что это значит. Стелла смеется, касается рукой моего лба, как всегда это делала, когда ее разум находил решение, до которого не додумался мой. Я этого не сказал? Стелла намного, намного умнее меня.

Была.

Те же прохладные пальцы, уверенные, знающие. Большой — у виска, чуть-чуть нажимает. Прежняя Стелла поцеловала бы меня. Новая еще осторожна. Она колеблется, затем отступает, и в этом пропуске — холодная пустота, призрачное касание упущенной близости. Она объясняет:

— Мегалос ведет нас в новый мир, и войти в него можно через врата понимания. Переход труден. Нас готовили к нему по картезианскому методу, который лежит в основе современности. Все реальное мы видим, как тени и золото — всякий шлак. Необходимо трудом изменить понимаемое. Лишь добровольно мы можем войти в новую Грецию, лишь через изучение и глубокую самоотдачу. Но ты, Константин, ты — неизбежен. Тебя наполняет божество, будто наш мир уже явился. Твой разум — современный, при этом ты — древность. Живая, активная, алчная. Ты — Орфей, спустившийся в подземный мир, но приведший не Эвридику, а Персефону или ее мать. И все же она ждет. Она обрушила мир в хаос и поспособствовала нашему делу, но остается с тобой. Быть может, она довольна. Быть может, она в плену. Быть может, ты ее сдерживаешь. Ты — шкатулка с секретом, и в тебе лежит то, чего больше всего на свете желает Николай Мегалос. В этом он для тебя опасен. Ты не свят, поэтому, наверное, подойдет любой мужчина, и ты можешь передать божество ему. Или он его заберет силой, вырвет из тебя в Чертоге. Это более подходящий путь. Пути старой Греции всегда окроплялись кровью.

Просто очешуительная идея.

— Он ее хочет.

Стелла пожимает плечами:

— Он верит, что призван к этому.

«Он верит». Не она. Не мы. Он.

— А если это не так?

— Это ересь.

Прозвучало так, будто я сделал за обедом неприличное предложение. Неприличное, но в чем-то привлекательное.

— Если я — Иерофант, должен понимать даже ересь.

— Второе не следует из первого.

— И все же.

Она цокает языком.

— Тогда он ошибается, и божество не предназначено ему. Ты — Иерофант. Так или иначе ты войдешь в Чертог. Это неизбежно. Нельзя составить модель вселенной, где это не произошло бы. Если Мегалос ошибается, это событие служит иной цели, а его попытки окажутся тщетными либо вредными, собьют поток сущего и будущего. В последнем случае, я полагаю, возникнет нестабильная ветка. Скорее всего, вся полнота пространства и времени рассеется как пар и мы исчезнем. Ты знаешь, как и я, Константин, что, выражая это словами, мы несем чушь.

Мы должны выражать числами. Да.

— И как мне найти его?

— Просто живи. Ты придешь на эту встречу. Неизбежно.

— Мне нравится думать, что есть выбор.

— Разумеется, есть выбор, и ты выбираешь встречу. Иначе произошедшее не могло бы произойти, а это невозможно.

— Даже внутри Чертога?

Она колеблется, затем ухмыляется:

— Не знаю, Константин. Правда, чудесно?

Она входит в дом, и у меня нет времени стоять и тревожиться, потому что последнее, что мне сейчас нужно, это оказаться первым в истории Иерофантом, который заблудился на пути к откровению.

Я понимаю, что дом — и не дом вовсе, лишь фасад, скрывающий вход в цепочку пещер, высеченных в верхней части утеса. Где-то вдалеке, внизу, я слышу шум прибоя, но слабо, потому что пещеры огромны и в них полно людей. Здесь обитает паства — армия? — Николая Мегалоса. Сюда шли паломники; по пещере ползут еще две человеческих сороконожки, прижимаются лицом к камням в ритуальном ритме преклонения или порнографии. Когда я вхожу, по толпе пробегает волна, и все лица поворачиваются ко мне, точно стрелка компаса. Здесь их наверняка больше тысячи, и даже маленькие дети смотрят, словно я мороженое или кинозвезда. Сначала воцаряется тишина, вокруг пульсирует отзвук прибоя. Потом где-то вдали женщина начинает бормотать и притопывать ногой, к ней присоединяется другая, затем мужчины, потом дети. Рокот нарастает и отражается от стен, сам воздух становится барабаном. Я не слышу слов, но знаю, что происходит. Они поют, возносят литанию благодарности и восторга. Они молятся.

Я не сразу понимаю, что молятся мне.

Где-то в толпе поет ребенок — высокое, звонкое сопрано. В другом месте — бас, глубокий и мощный, такой, что камни дрожат.

Они молятся мне.

У меня начинает кружиться голова, я словно вижу две сцены одновременно: один взгляд — из моих глазниц, другой — из какой-то точки надо мной; он разрезает звук, как птица, точнее, как акула рассекает воду.

— Они рады тебя видеть, — пристыдила меня Стелла, — но не позволяй им себя отвлекать.

Ясно. Кто серьезно относится к поклонению?

Она уводит меня в боковой тоннель. Как только я скрываюсь из виду, пение прекращается. Будто первое касание анестезии. Стелла ведет меня по коридору, и я вижу ряд дверей, а потом лестницу, ведущую в глубину катакомб. Колонна воздуха внутри винтовой лестницы вибрирует, дышит водой и солью.

— Сюда, — говорит Стелла.

Комната обескураживающе простая, столы на козлах завалены бумагами, люди что-то читают. Мегалос провел сюда электричество — в центре с потолка свисает кабель, а от него разбегаются более тонкие провода, так что вся конструкция напоминает перевернутое дерево. Не сомневаюсь, что Косматос увидел бы в этом некий значимый символ, но для меня это паршивая работа электрика и угроза пожарной безопасности.

Я присматриваюсь и вижу, что люди здесь поинтереснее. Они читают не только старинные фолианты и свитки, чего я ожидал, но и новые книги — даже какие-то тексты с электронных устройств. Безумия сцене добавляет небольшое возвышение, с которого кто-то размеренно и монотонно повторяет без конца одно и то же слово. Я понятия не имею, что это за слово, потому что оно довольно длинное, а он не останавливается, слоги слипаются и получается чепуха: крошечная глоссолалия, портативная версия. Свет тусклый, лампы для чтения теплого желтого оттенка. Пахнет камнем, пылью и бумагой. Мегалос, на самом кончике носа которого отчаянно зависли очки, поднимается из-за стола нам навстречу.

— Хватит разрываться, Константин Кириакос.

Это у них такое приветствие, и оно паршивое. Я разрываюсь. Я по-прежнему не верю в Стеллу. Я коротко пожимаю ей руку в знак извинения. Не знаю, поняла ли она, потому что ответила на мое пожатие своим.

Интересно, кого я пытаюсь убедить? Интересно, сколько участников самых диких событий говорили себе то же самое?

— Хватит разрываться, Николай Мегалос, — говорю я лучшим иерофантским голосом, на какой способен: обычно я им говорю с аудиторами на тему подозрений в финансовых махинациях.