Ник Харкуэй - Гномон

Игра нашла отклик у тех, кто все яснее понимал, что «свобода» не значит «полиция в строго определенных местах» и что они променяли свои исторические законные права на то, чтобы спастись от пятой колонны джихадистской орды, которая никогда не существовала в той форме, о которой им долго рассказывали. С другой стороны, это был фантастический мир, где устоявшиеся условности этого жанра незаметно переворачивались с ног на голову. Белые в игре выглядели немного странно, казались болезненными и слабыми. Это была тонкая политическая шутка, особенно в пространстве, не слишком известном верностью прогрессивным идеалам. Она доказывала, что игры — форма искусства, и это порождало комментарии, а комментарии — ну, вы сами знаете, что такое комментарии.

В том, что касается продаж, паранойя продается на отлично — особенно если это изысканная и атмосферная паранойя с привлекательной главной героиней. И наша — продавалась. Не только сама игра и подписка на нее, но и разные сувениры. Мои наброски и картины появились на футболках, кружках, брелоках. Мы продали настольную игру по мотивам компьютерной, права на экранизацию, новеллизацию, и заработали… В общем, заработали больше денег, чем я мог потратить, если честно. Настоящих денег, таких, которые стирают все долги и возводят на их месте династии. И, разумеется, мои старые работы вдруг стали на вес золота у коллекционеров. Несколько картин, которые я когда-то забросил на чердак нашего склада в Ройстоне, вдруг стали стоить миллионы, больше, чем вся моя фирма заработала бы за пять лет. Само собой, в этот момент мне предложили написать новую серию. Греческие миллиардеры покупали по дюжине полотен зараз на бог знает какие шальные деньги. Я попал на эфир «Радио-4» вместе с Колсоном, «Ночной обзор» с Энни, и мы там несли чепуху про дух времени и наш уникальный творческий путь. Происходящее слегка пьянило и сильно радовало, не в последнюю очередь потому, что мне это все было не нужно, я к этому не стремился. Оказавшись счастливым пассажиром на поезде собственного успеха, я радовался больше всего успеху тех, кого любил. Майкл радовался вместе со мной: гордился и восхищался, а также был ошарашен — хотя, видит Бог, кто бы не ошалел оттого, что его двадцатилетняя дочь вдруг сделалась мультимиллионершей?

Игра стала событием, феноменом. Можно было в нее не играть, но к концу года уже нельзя было о ней не слышать.

А потом во время интервью на одном маленьком канале в YouTube, который вела одна из подруг, у Энни спросили, считает ли она, что женщины и, в частности, небелые женщины по-прежнему недопредставлены в компьютерных играх. Энни рассмеялась и сказала, что, поскольку они обе «небелые», да еще женщины, она искренне не понимает, как в глобальном обществе, которым по-прежнему правит горстка богатых белых мужчин, они могут быть не недопредставлены. А потом заговорила о фотопленках и черной коже. Энни привела некоторые подробности — как по мне, захватывающе интересные — о разработке и творческих решениях при создании игры, где команде пришлось перерабатывать всю палитру, даже цвет виртуального солнца, чтобы преодолеть недостатки некоторых дисплеев в отображении небелых тел. Энни сказала: «Игра — это игра, но она настоящая, а искусство в ней — мое и ее самой — опирается на реальный мир, который еще не преодолел глубоко укоренившиеся проявления расизма».

Мне это показалось вполне очевидной истиной.

Осень готовилась стать зимой, воздух слегка горчил. Референдум, вопреки ожиданиям и доводам разума, сказал «нет» Континенту, склонившись в пользу старых и уродливых страстей. Бритоголовый национализм, который долгие годы не смел от стыда поднять голову, восторжествовал. Тем сильнее становились презрение и ярость. Чем дальше Британия следовала взглядом по пути беженцев к массовым убийствам и голоду в странах, столь менее цивилизованных, чем эта. Хватало с нас французов и немцев, хуже только румыны, а болгары — за пределами терпения. Все эти тысячи обездоленных душ, рванувшиеся сюда из Сирии, — наверняка гнусные обманщики, притворяющиеся детьми, хоть им уже сровнялось девятнадцать лет от роду, лишь бы погреть руки на щедрости и гостеприимстве нашей благородной страны. Обвинения в злокозненности на страницах желтой прессы чередовались с отсылками к Битве за Британию летом 1940 года, когда страна боролась в полном одиночестве, а также всячески муссировались слухи и голословные обвинения мигрантов в изнасилованиях. Броские заголовки сопровождались красочными фотографиями юных дочерей разных знаменитостей.

Крепкий коктейль из гордыни, морализаторства и компромата ударил в головы, как всегда ударяет, и разжег неописуемое чувство обиды. Теперь, когда Брюссель оказался повержен, настоящая Британия могла наконец подняться с колен. Для начала, жизнь станет лучше, если преступников начать хорошенько наказывать, а не нянчиться с ними. Вновь закипели страсти вокруг возвращения в юридический арсенал казни через повешение, а также порки и трудовых лагерей для асоциальных правонарушителей. Наркотики и проституцию нужно снова в полной мере запретить законодательно и прекратить штрафовать обычные христианские семьи за одно их существование. Порочные женщины должны вынашивать своих детей, а потом заботиться о них, тунеядцы — платить штрафы. Изнеженные городские снобы, которым не нравятся эти разумные меры, должны заткнуться и дать настоящим британцам строить свою страну. Судей, которые исполнили не тот закон не в тот момент, сразу назвали врагами народа, и, хотя, по мнению некоторых, весьма снисходительных комментаторов, богатая и экзотическая ДНК тех из нас, кого нельзя назвать англосаксами, пойдет на пользу британскому этническому бульону, как индийские пряности разнообразили национальную кухню, по большей части было кристально ясно, что все неместные должны проваливать обратно, откуда явились, — даже и особенно те, которые предательским и коварным образом умудрились родиться в британских роддомах и вырасти кукушатами в зеленых холмах туманного Альбиона.

Эту ярость было невозможно утолить — ни победами в политике, ни компромиссами правительства. Ее не приглушило даже очередное убийство мойщика окон из Польши и избиение хасида в подворотне. Настроение было задано. Обрывки тканого полотна бились на ветру, а потом спутались и стали чем-то иным, чем-то новым.

Я надеялся, что это только наша беда. Пусть одна Британия станет посмешищем, а остальной мир продолжит движение по прежней моральной траектории. Пускай мы останемся позади; рано или поздно нам придется осознать свою ошибку. А потом, в ноябре, Америка присоединилась к нам в глупости и уродстве. Та самая страна, которая радостно приветствовала Хайле Селассие и глубоко поразила нас тем, что отправила человека на Луну, вздрогнула от восторженного празднования возрожденного Ку-клукс-клана. Во всех народах набирали силу люди злобные и осатаневшие.