Яна Завацкая - Перезагрузка

© Яна Завацкая, 2019

ISBN 978-5-0050-0569-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

А ночью всегда возвращаться страшно. Светлое время – с мая до августа, а сейчас начало сентября. Когда смена кончается – темно. Собаки у копарей вечерами не лают – воют. Чуют беду. Лесники – они ведь как придут, так первым делом пса во дворе прибьют – либо на мясо, либо так, чтоб не гавкал. Но не из-за лесников воют собаки – непонятное для них живет в темноте. Непонятная жуть, хуже смертного страха.

До окраины я иду с девками, это еще куда ни шло. Последней сворачивает в сторону Монализа, она в обрушенных трехэтажках живет у Обувной Фабрики. Я помню, когда маленькая была, все удивлялась, почему огромное озеро называется Обувной Фабрикой. Странное название для озера, нет?

Монализе лет шестьдесят. Но у нас кто работает – все одинаково «девки». Монализа черная с полуседой головой, голос хриплый, будто пропитый. Она говорит мне «ну до завтра», и медленно идет к трехэтажкам. Ее долговязая фигура быстро растворяется в темноте. Вот теперь-то начинается самое страшное: дойти до дома.

Это матери в голову взбрело. Сыты, мол, будем. На земле проживем. Опасность что – она ж везде. А зато земелька своя, посеем и пожнем. Только вот с сытостью не вышло. В первый год лесники забрали все подчистую, так обидно было! Мы вкалывали все лето, я когда засветло с работы приходила, еще грядки полола. А они пришли к урожаю – и отоварились. Опять жили кое-как зиму на мой заработок, да так, что под ноги попадется. На второй год мать договорилась с дружиной Горбатого, не знаю, как они все договариваются – я бы на километр к этим не подошла. И мы отдали дружинникам только половину урожая, но не сказать, чтобы со второй половины были сыты, да и лесники все равно наведывались. На третий год мало чего уродилось, опять плохо было. В этом вроде получше, люди Горбатого к нам уже заходили, в октябре ещё придут, но есть надежда, что на зиму останется запас.

Да только цена за эту картошку больно уж высока. Идти мне теперь домой от Завода три километра. А главное – как идти, где! Хотя по вечерам я до того уставшая уже, что мне и всё равно. Уже и не дергаюсь. Поймают – так поймают, убьют – так убьют. Изнасилуют – тоже плевать. Но все равно сердце-то колотится.

Умереть не так уж и страшно. Я часто думала насчет смерти: лежишь себе и ничего не видишь, не слышишь, как в глубоком сне. Чего страшного-то? Но есть же еще, кроме погибели, много другого. Да такого, что и не выскажешь. Даже думать боишься. Только обрывки носятся в голове – из того, что девки в раздевалке шепотом рассказывали, что у склада мужики в очереди болтали. Мокроглазые, например, бывают. Или Соловушки. А уж мутов используют многие, только крупные дружины вроде Горбатовской не держат их – возни, говорят, много, да и опасно. Но Горбатый и так силен, а мелкие сошки-лесники – они ничем не брезгуют.

Опять же иду я вдоль Новограда, под каменным забором с колючкой, а говорят, что в здешней охране как раз мутов держат, и по ночам их наружу выпускают. Я ни разу не видела, но слышала чавканье какое-то, и не то вой, не то лай, и зеленые огни в темноте вроде глаз… Самое жуткое – три огня, три глаза, значит, в ряд. Но может, мне померещилось. Если бы это муты были – я бы живой и не ушла.

Последний километр до дома идти – мучение. Сначала под стеной иду, под колючкой, потом через лес. Даже дороги нормальной нет, узенькая тропинка. Зимой я на лыжах еду, иначе никак. Лес разросся в последние годы, со страшной силой все зарастает. Еще говорят – радиация, но почему-то все в рост идет… Правда, деревья попадаются такие, что увидишь – ночь спать не будешь. Я и не смотрю по сторонам. Быстро стараюсь проскочить.

Ноги, конечно, болят, ведь целый день на ногах. Первый год я вообще думала – сдохну, но сейчас уже привыкла. Повезло мне все-таки, что на работу взяли. Ведь что ни говори, а хоть зарплата! А раньше-то было – совсем ничего. Как мы жили – понятия не имею. Как выжили – загадка. А теперь вот к хорошему привыкли, на талоны я продукты беру, иногда вещи. Уже и не сможем без этого, наверное. Иной раз подумаешь – зачем так вкалывать, ведь кроме Завода, ничего больше нет в жизни. Но потом представишь, как жить без талонов, и думаешь, что лучше уж работать.

На последнем полукилометре страх пересиливает усталость. После леса я выхожу к реке, и это самое опасное. Во-первых, окончательно стемнело, хотя и полнолуние сейчас, во-вторых, у воды разное случается. Мокроглазые, например, часто в тростниках прячутся, про них всякое говорят – вроде они и не люди уже. Да еще муты, которые в воде живут. Девки болтали, что, мол, акул даже видели, да еще таких, которые на берег выбрасываются и на людей кидаются. Еще про гигантского Спрута в озере рассказывали, но это точно брешут. Ну не может таких спрутов здесь быть! Еще рыбы бывают всякие… тьфу ты, идиотские мысли лезут. Слышу шорох или плеск – замираю, стою, слушаю. Нет, все нормально. Путь свободен. Скоро излучина.

Как дойдешь до излучины – тут уже можно расслабляться. Недалеко. Река поворачивает направо, а мне – налево, и там видно уже заборчик, а за ним – наш домик, окошки темные, разве чуть-чуть печной огонек пробивается.

Мы, когда сюда пришли, долго тут все выжигали, выпалывали, корчевали. Деревьев мать сама сколько повалила – из них и ограду сложили. Помогали соседи городские, знакомые, несколько человек – мать самогоном потом расплатилась со всеми. Обычно копари селятся кучно, да только в поселках копарей нам места не было – кто ж новых просто так на подготовленную землю пустит? А свободной земли вокруг поселков давно не осталось. Вот мы и стали дикими копарями, сами себе огород сделали. Ну не совсем дикими – Миловский поселок от нас в полукилометре, туда и ходим, если что. Так многие делают – выжгут себе в лесу участок и пытаются хозяйствовать.

Если получится, конечно.

У меня не лежала душа к этой затее. Чувствовала я, что ничего хорошего не выйдет – труд немереный, да на семена тратиться, да удобрения доставать, а результат сомнительный. И опасно это, ох, как опасно! Оставались бы в Кузине, среди развалин – ведь как-то выжили мы среди камня, кормились чем-то все эти годы. У матери-то сроду работы не было. Работа мало у кого есть. Но как-то мы жили. И вот поперло ей, а мать у меня – как бык, как вставит в голову, никто ее не переубедит, обо мне уж не говоря. Деваться мне некуда, я все делала, как она скажет. Тогда я ее жутко боялась еще.