Алла Гореликова - Полукровка

– Смирись, – говорили мне.

– Тебе дали шанс начать жизнь с чистого листа, – сказала как-то Уля. – Это знак избранности.

– Стоит ли прежняя жизнь того, чтобы о ней помнить, – подхватил Грег…

Может, его жизнь и не стоит, но моя… Я готова вцепиться ему в глотку… или взрезать глотку себе. Но Яся, пристраиваясь вечерами рядом со мной на колючее сено, шепчет:

– Ты вспомнишь, Альо. Обещаю.

Только это и спасает меня от полного отчаяния.

Как-то в поселок пришел проповедник. Худой, небритый, потертый какой-то и запущенный, в таком же комбезе, какой носят почти все в поселке. Я побоялась посмотреть ему в глаза. Сама не знаю, почему. Словно помешало что-то. Он взобрался на козырек энергоблока и сел там, свесив ноги, а люди собрались внизу. Он кого-то напомнил мне, я пыталась вспомнить – кого, и смысл его речей ускользал от меня. Но с какого-то момента я стала слушать…

– Постигните смысл высшего предназначения! Жизнь ваша проходила доныне в бессмысленной и бесполезной борьбе, и неведома вам была радость избранности. Ныне же предложено нам высокое служение! В воле Повелителей мы обретем блаженство существования. Высшее счастье, высший смысл и высшая цель – все в воле Повелителей. Ибо Галактика прогнила и зашла в тупик, и лишь один есть путь спасения! Когда люди и ханны, ящеры и драконы, пещерники и муравьи скажут: «На всё воля Повелителей, и все мы в Их воле», тогда Галактика воспрянет к новой жизни, чистой, без войн и ненависти, в одной лишь любви!

– Ага! В одной лишь любви к Повелителям! – Конечно, это Алика потянуло высказаться.

– Именно! – проповедник безошибочно нашел остряка в крохотной толпе внизу, ткнул в него длинным пальцем. – Именно! Если даже ты в неверии своем и насмешке, сам того не желая, произносишь слово Истины, это ли не доказательство! Прах из праха, мы избраны и возвышены!

Я не слышу дальнейшего. «Прах из праха», отзывается во мне, отзывается внезапной тоской и нерассуждаюшим ужасом. «Прах из праха» – я слышала это. От Повелителей. Я слышала это от Повелителей! Слепящий свет, ледяная безнадежность, боль и страх… страх… кто же они, Повелители? Я встречала их, видепа, говорила с ними? Раз я помню это «прах из праха», сказанное мне с уверенностью высшего существа?!

Кто они? Я не могу вспомнить. Вместо памяти только страх… страх, боль и безнадежность.

– Хочешь сходить в город? – спросил на следующий лень Степаныч.

Я не хотела. То, что слышала я о городе от Алика, от Сани Уса, от Свантесона, не располагает к близкому знакомству. Но Яся сказала:

– Сходи, Альо. И я согласилась.

Мы шли втроем по плоской степи под вечно серым небом, узкой тропкой среди вялой побуревшей травы – Степаныч, Свантесон и я.

– Зарождение новой религии, – задумчиво рассуждал Свантесон. – Это обнадеживает. Первое время я был уверен, что все мы – просто экспонаты. Что эта планета – что-то вроде резервации, хранилища генофонда, подлежащего истреблению в остальной Галактике. Мне тогда один и тот же сон каждую ночь снился – Земля без людей. Без единого человека, и я знал, что так везде. По всей Галактике, со всеми расами. И этот мир – единственный дом для всех нас. Дом для побежденных…

– И теперь снится? – спросил Степаныч.

– Теперь нет. Как я Эльзу встретил, так и… но вспоминается временами.

– И что ты об этом думаешь?

– Ничего я, Илья Степаныч, не думаю, – отрубил Малыш Свантесон. – Глупости все это. Слышь, Степаныч, ты бы поговорил с Эльзой, а?

– Поговорю, – рассеянно согласился Степаныч.

А я подумала: нет, неспроста такие сны. Что-то в этом есть. Дом для побежденных…

– Степаныч, а кто здесь еще живет?

– То есть?

– Ну, ваш поселок, город, ханнский поселок. Ящеры были. Еще кто?

– Муравьиная колония есть. А еще… кто ж еще в степи проживет?

– Муравьев можно не брать в расчет, – сама собой пришла на язык странная фраза. – Катастрофа отбросила их в первобытное варварство.

– Катастрофа? – Степаныч остановился и схватил меня за плечи. – Какая катастрофа?

– Не знаю, – растерялась я. – Не помню.

– А почему ты так сказала?

– Не знаю! Не знаю, просто пришло…

– Да оставь ты ее, – вступился за меня Свантесон. – Какое нам дело до муравьиных катастроф.

– Извини, – пробормотал Степаныч. – Ну, пошли, что ли.

Город выглядит заброшенной свалкой – уродливые здания из корабельной брони, обезображенные какими-то пристройками катера, узкие проходы… бррр! Мои спутники ориентируются в этом лабиринте с привычной уверенностью завсегдатаев, а мне жутко почему-то и тоскливо.

– Ого! Вот так встреча! – Прямо перед нами на узкую тропку вышел ханн, окинул нас медно-рыжим взглядом, оскалился. Густая рыжая шерсть, хищные глаза, короткие шорты, рваные и потертые, на узком ремне – явно самодельный нож. Воин. «Не люблю», – передернулось что-то внутри меня. – Странная у тебя сегодня компания, Илья Степаныч. Альо Паленые Усы!

Он знает меня, поняла я. Он меня знает!

– Прости, воин, – осторожно сказала я. – Наверное, мы встречались? Только я не помню этих встреч. И тебя не помню…

– Не помнишь? – переспросил ханн.

Степаныч протиснулся между нами, подхватил ханна под локоток:

– Пойдем-ка, друг дорогой, с дороги подальше. Поговорим.

– Я пойду, Степаныч? – нетерпеливо спросил Свантесон.

– Иди, иди. У Эльзы встретимся. Так что, Ран?

– Есть здесь недалеко подходящее местечко, – не слишком уверенно предложил ханн.

– Ну так веди, – Степаныч оглянулся и поморщился. – А то торчим столбами у всего города на виду.

Мы шли недолго. Протиснулись между кучей какого-то трухлявого хлама и пластиковой стеной пивнушки (ничем иным, судя по вони, это быть не могло). Пересекли пустырь, где трое оборванцев с тусклыми лицами суетились у плюющегося голубыми искрами костра. Перелезли невысокую, в мой рост, стену, склепанную из рваных кусков корабельных переборок.

И оказались совсем в другом городе.

Ровная, широкая и просторная улица. Одинаковые нарядные домики, одноэтажные, сваренные из молочнобелого металлопластика, с острыми крышами, с окнами, сверкающими зеркальным блеском анизоопта. И с обугленными скелетами деревьев у дверей.

И запах – легкий, едва уловимый запах давней смерти.

Степаныч присвистнул.

– Люди к этой стене и не подходят никогда, – сказал ханн. – А я долго здесь лазил. Думал своих привести.

– И что? – рассеянно спросил Степаныч, присев на корточки и царапая ногтем покрытую мелкими трещинками плитку уличного покрытия.

– Раздумал. Муторно здесь. Да и дверь ни одна не открылась. Так ты правда ничего не помнишь? – ханн уставился на меня с наглой бесцеремонностью, и шерсть моя сама собой поднялась дыбом.

– Я помню, что мне никогда не нравилось, когда на меня так смотрят, – ответила я.