Екатерина Годвер - Иволга будет летать

Но его уже никто не слушал: только профессор Коробов, заведующий лабораторией киберсоциометрии, искоса взглянул в его сторону:

— Ко всему в нашем деле стоит подходить критически, Михаил Викторович: это само собой разумеется. Итак, давайте подумаем…

Совещание продолжалось еще полчаса и прошло в оживленном обсуждении; высказывалось множество самых разных предположений. По итогам Смирнов поручил Коробову адаптировать к задаче старый диагностический тест на «скрытые мотивы»: ни к какому другому результату оно ожидаемо не привело.

После совещания Смирнов остался в приемной давать комментарии прознавшим о случившемся представителям гражданских властей. Белецкий вернулся в научный корпус. Там, часом позже, его разыскала Абрамцева. Она был взбешена, и не пыталась это скрыть.

— Игорь! — Она вошла в кабинет инженера без стука и плотно притворила за собой дверь. — Осведомленность Птицы — твоих рук дело? Твоего длинного языка, чтоб тебя!

Белецкий отпираться не стал.

— Слава знает? — спросил он только, не отводя взгляда от запутанного чертежа на огромном, в полстены, мониторе.

— Нет, и не узнает, если ты сам ему не скажешь: хорошо бы тебе хватило ума хотя бы этого не делать, — зло сказала Абрамцева. — Он настолько же недогадлив, насколько на руку несдержан. Никому не будет лучше, если он нечаянно отправит тебя к праотцам.

— Зато ваш инспектор догадался. Но почему-то не стал меня п-прилюдно топить, даже — п-помог замять вопрос. — Белецкий, наконец, оторвался от экрана и повернулся к ней. Глядя на его осунувшееся лицо и темные мешки под глазами, она вдруг почувствовала к нему острую жалость; всего на миг — но этого оказалось достаточно, чтобы гнев утих.

— Не «ваш», а «наш» инспектор, Игорь. — Абрамцева со вздохом села на единственный не заваленный электронным хламом стул. — Каляеву нет нужды никого топить: мы тонем сами… Что сделано, то сделано, но объясни мне — почему? Зачем тебе это потребовалось? — Задала она вопрос, ответ на который в глубине души уже знала.

— Поговорить хотелось, — буркнул Белецкий и снова уставился на экран. — Не к Смирнову же мне было идти.

Абрамцева беззлобно выругалась.

«Почему хорошие люди совершают плохие поступки?» — для инспектора Каляева этот вопрос являлся занимательной интеллектуальной загадкой; майор Ош ан-Хоба, будучи шатрангцем до кончиков ногтей, принимал противоречивую и неприятную реальность с терпеливым сожалением. Но для Белецкого, чьи отношения с окружающими всегда складывались непросто, все выглядело иначе.

Ситуация, два года медленно развивавшаяся у него на глазах, была ему не вполне понятна и для него неприемлема — однако самые близкие и уважаемые им люди были в нее замазаны, а он, сторонний наблюдатель, мог лишь притворяться, что ничего не замечает, чтобы не сделать еще хуже. Этот клубок лжи и противоречий резал его по живому — но сожаление и разочарование, все накопившиеся за два года чувства, ему некуда было выплеснуть. Кроме как в железную жилетку ближайшего, мудрого, непоколебимо надежного друга.

— И давно ты с Птицей все это обсуждал? — спросила Абрамцева.

— Две недели назад. Не под запись, конечно, — не отрываясь больше от экрана, ответил Белецкий. Он не извинялся, хотя, безусловно, чувствовал себя виноватым — возможно, даже сильнее, чем следовало бы. Но к снедавшему его чувству вины примешивалось раздражение на тех, кто загнал его в этот тупик, выход из которого оказался первым шагом к пропасти. В висках стучало от злости и досады на Иволгу, подведшую его, вольно или невольно погубившую человека, которым он дорожил — но нуждавшуюся теперь в защите, как никогда раньше…

Затолкав все эмоции в самый дальний угол сознания, Белецкий пытался вновь вернуть контроль над происходящим в свои руки. Со стороны он часто мог показаться человеком слабым, но глубоко заблуждался тот, кто действительно считал его таковым.

— Если появятся новости — сразу сообщи. Пожалуйста, — сказала Абрамцева и, не прощаясь, вышла.

Каляев поджидал ее, прогуливаясь по коридору. Через дверь он не мог ничего слышать, но ему и не нужно было.

— Механический бог, Валя, — сказал он, подняв палец к потолку. — Когда все закончится — вспомните, с чего все началось: ваш друг решил исповедоваться своему механическому богу.

Она не нашлась, что возразить.

Из-за стены доносился тихий гул: в помещениях лаборатории шли работы по восстановлению искина.

Иволгу спроектировали в той же лаборатории чуть меньше двух лет назад. Однако ее история началась намного раньше, в доколонизаторскую эру на Земле, когда было впервые экспериментально показано существование эффекта Чернышевского-Гаупа, или, как его называли чаще, феномена «размазанной секунды». Авторы объясняли через него яркие, зафиксированные документально случаи проявления интуиции или предвидения. Было сделано предположение о глубоком физическом взаимопроникновении прошлого, настоящего и будущего: «настоящий момент времени» предлагалось при этом рассматривать как некую точку фокусировки, а восприятие — как линзу с непостоянными параметрами.

Экспериментальное подтверждение к новой теории прилагалось весьма весомое. Согласно результатам, прошлое и будущее мгновения существовали в мгновении настоящем в буквальном смысле и могли быть восприняты органами чувств испытуемых, хотя факт расширенного во времени восприятия — темпорального видения, или, как чаще говорили, проявления темпоральной интуиции — обычно не осознавался. Происходила подпороговая обработка информации, приводившая к опережающей реакции на стимул или возникновению предчувствия.

В дальнейшем были открыты ограничения новой функции — предвидение оказалось возможно в пределах всего нескольких секунд — и сформулировано основное условие ее реализации: только осознающий сам себя, свое существование на временной оси разум мог обладать темпоральной интуицией. Она была понята как сложноорганизованная, сочетающая в себе примитивную, «животную» подпороговую интеграцию с эффектом «размазанной секунды» и была объявлена свойственной исключительно человеческому мозгу, недоступной ни другим живым организмам, ни искусственным интеллектуальным системам.

Последнее утверждение оказалось неверным; однако до того, как это выяснилось, прошли столетия.

Сперва практического применения открытию не нашлось: интуицию пытались тренировать у водителей и летчиков, стрелков, спортсменов — но человек, постоянно и осознанно пытающийся опираться на интуицию, вскоре вырабатывал привычку предпочитать нечеткие субъективные ощущения объективной информации и начинал часто ошибаться. После десятка неудач прикладная наука на долгие годы утратила интерес к феномену интуиции как к явлению неустойчивому, ненадежному и потому практически бесполезному. Но на Шатранге его вновь достали с полки, и сделал это академик Володин, человек известный и, без преувеличения, выдающийся. Он выдвинул гипотезу о роли эмоций в формировании самосознания и в восприятии протяженности времени. Гипотеза эта оказалась верной: так он научил машину предчувствовать.