Екатерина Годвер - Иволга будет летать

С легкой руки Рекса Стабиртона, одного из столпов ксенобиологии, вся эта ситуация получила название «противоестественного подобия»: именно такой оборот он обычно использовал в своих публичных лекциях. Но ни Стабиртон, ни кто бы то ни было другой не могли предложить удовлетворительного ее объяснения.

Определенной известностью пользовалась гипотеза колонизации галактики могущественной человеческой протоцивилизацией, миллионы лет назад заразившей подходящие планеты сходными формами жизни — никак, впрочем, не объяснявшая полного отсутствия альтернативных форм или того, куда подевалась эта протоцивилизация. Эволюционисты отказались от представления о значимой роли мутаций: на смену ему пришла сформулированная Стабиртоном концепция биосоциального коридора, предполагавшая узость условий для возникновения жизни и единственный магистральный путь развития видов из-за неизбежной гибели боковых ответвлений; однако концепция эта не имела достаточных обоснований и многим, особенно вне ученых кругов, казалась неубедительной.

Вновь, спустя столетия преклонения перед достижениями научного прогресса, восстала из пепла теория творения и Божественного Замысла. Креационисты и религиозные лидеры эры экспансии были намного более терпимы к инакомыслию, чем их предшественники, и все же стремительное распространение различных ненаучных и лженаучных учений не могло не вызывать беспокойства возможностью серьезных, в том числе военных, конфликтов; многие считали его предвестником будущего упадка.

Время больших прорывов прошло и наступил период относительного затишья: наука путано отвечала на вопросы, которых никто — кроме узкого круга специалистов — не задавал, тогда как религия давала всем страждущим простые ответы обо всем на свете; конкурировать с ней было непросто. «Противоестественное подобие», разрушившее великое множество мифов атомной эры, породило в людях эры экспансии особое чувство избранности и одиночества. Наиболее отчетливое отражение оно находило в искусстве; в моду вошла древность, классические и неоклассические формы — человечество который раз осмысляло пройденный путь в стремлении обрести бога в самом себе, на новом витке истории на новый лад обыгрывало старые мифы.

Архитекторы на Шатранге знали свое дело: акустике скромного провинциального театра могли позавидовать многие прославленные земные концертные залы. Звук обволакивал слушателя; разноцветные светодиоды разбрасывали по залу всполохи цвета. Абрамцева отрешенно следила за светомузыкой: от ее мерцающего калейдоскопа в голове воцарялась ни на что не похожая пустота. «Прометей» гремел вокруг. Растерянность одного человека перед непокоренной стихией, одиночество человечества перед загадками Вселенной, крохотная светящаяся точка обитаемой планеты в беспредельной пустоте космоса — в мелодии, написанной задолго до эры экспансии, было место всему этому и много большему.

Каляев с интересом разглядывал разношерстную публику: в зале собрались далеко не только подлинные меломаны. Позевывающие в ожидании антракта мужья, беспокойные дети, светские львицы в платьях по последней — как они считали — земной моде, городское и окружное начальство, журналисты — все те, без кого не обходилось ни одно значимое открытое мероприятие ни на одной планете. И все же большинство шатрангцев были на удивление благодарными слушателями, а «шоу», как пренебрежительно выразилась Абрамцева, стоило внимания. Сказав, что почти не бывает на концертах, Каляев соврал — стараясь ублажить, его частенько куда-нибудь приглашали, так что ему было, с чем сравнивать. «Прометей» ему категорически не нравился — однако исполнение он вынужден был признать весьма достойным.

Смирнов, равнодушный к музыке, обычно на концертах отчаянно клевал носом, что часто служило поводом для шуток среди сотрудников Дармына — но на этот раз тяжелые мысли и дурные предчувствия не давали ему задремать. Из губернаторской ложи он мрачно наблюдал за оркестрантами, гадая, сколько же неудобств и сложностей за долгую дорогу претерпели эти уставшие, затянутые в старинные платья и фраки люди — и сколько всего им еще предстоит стерпеть, прежде чем они закончат турне и покинут Шатранг, чтобы никогда не возвращаться и отсоветовать всем, кому только можно посещать благодарную, но неудобную планету. Тогда как свежий ветер ей был необходим: за разрывом с Землей и другими галактическими центрами, утратой ощущения себя как части человечества неизменно следовала деградация колонии и ее практическое исчезновение.

Иволга могла разрешить множество сложностей, прорваться через грозовые облака, затянувшие будущее, и со временем перевести Шатранг в разряд перспективных членов Содружества, но судьба самой Иволги и всего проекта ИАН в считанные дни стала неясной. Смирнов, как ни старался, не мог думать об этом спокойно, и что-то внутри отзывалось на лихие, неистовые звуки. Последние раскатистые аккорды были словно отголоски далекого грома, гул накатывающейся лавины, хохот разбуженного Дракона; включился свет, прозвучал звонок к антракту, но Смирнов, изумленный и потрясенный всем, вдруг расслышанным, долго еще не вставал с кресла.

Большие мероприятия неизменно служили и местом встречи. В антракте Абрамцева четверть часа кряду терпеливо выслушивала соболезнования дальних знакомых и уклонялась от осторожных расспросов, ссылаясь на запрет давать комментарии до окончания расследования; когда ее, наконец, оставили в покое, она вздохнула с облегчением.

На застекленном обзорном балконе она отыскала Каляева, вполголоса беседующего с капитаном Цибарским из авианадзора. Заметив, что она направилась в их сторону, капитан поспешно раскланялся и отошел; она вспомнила, что видела его накануне в приемной Смирнова.

— Новости или сплетни? — мрачно спросила она.

— Ни то, ни другое, Валя. — Каляев подвинулся, освобождая ей место у перил. — Что же я, просто так с человеком не могу поговорить?

— Не замечала за вами такой привычки.

— Напрасно вы ко мне так суровы. — Он улыбнулся. — Мы с уважаемым капитаном, в некотором роде, почти коллеги… в прошлом. Я всего-навсего воспользовался случаем и расспросил его о подвижках в нашей отрасли; но ему, надо думать, показалось неловким продолжать при вас обсуждать такие скучные вещи, вот он и спасся бегством.

— Коллеги?.. В прошлом?.. — Абрамцева недоуменно взглянула на Каляева.

— Он химик. И я, в далеком прошлом, тоже; тянул лямку в научном подразделении ВКС, занимался проблемой самовозгорания ядерного топлива в нуль-транспортных порталах. — Он насмешливо взглянул на нее. — А вы думали, я так и родился в пиджаке с инспекторским удостоверением в кармане?