Екатерина Годвер - Иволга будет летать

«Раз, два, три…» — Абрамцева начала считать, каждый раз делая маленький вдох на счет десять и силясь сдержать подступившую панику. Через сорок вдохов она заметила, что сбилась и вместо счета повторяет регистрационный номер Иволги. Еще через тридцать стало понятно, что она больше не может припомнить номер до конца — тогда она вернулась к цифрам.

«… шесть, семь, восемь…» — оказалось последним, что она запомнила.

Потом был госпиталь.

Спустя бессчетное множество секунд, в которые она не имела понятия о времени или самой себе, Валентина Абрамцева снова открыла глаза.

Боль, до того пробивавшаяся сквозь толщу медикаментозного сна смутным неудобством, сделалась осязаемой; появились звуки — тихое гудение, жужжание, щелчки — и слабый запах дезинфекции. Впереди на грязно-бежевом фоне угрожающе колыхалось белое облако и что-то твердое в глотке мешало свободно вздохнуть. Абрамцеву охватила паника.

«Но этого не может быть», — подумала вдруг она.

«Снег такой белый только на Земле», — с этой мыслью она осознала сама себя и, наконец, по-настоящему очнулась. Рассмотрела выходящую изо рта трубку аппарата ИВЛ, оставленный кем-то по недосмотру белый халат, чуть двигавшийся в потоке воздуха от вентиляционной щели, и, не переставляя удивляться тому, что жива, зашарила незафиксированной правой рукой по краю кровати, пытаясь нащупать сигнальную кнопку.

Но та не потребовалась: врач, следивший через монитор за показаниями приборов, уже входил в палату. Его одутловатое, с горбатым носом и широко посаженными глазами лицо было Абрамцевой незнакомо.

— Вы меня слышите? — спросил он приятным низким голосом. Абрамцева моргнула. — Вы помните, кто вы? Что с вами случилось?

Абрамцева моргнула еще дважды и указала взглядом на ИВЛ.

— Хорошо. — Врач добавил что-то в капельницу. — Вы находитесь в военном госпитале при генштабе ВКС. Аппарат работал во вспомогательном режиме; теперь в нем нет необходимости. Будем отключать. Вы отдохните пока.

Второе пробуждение было не намного лучше первого: более долгим, ясным, но и более болезненным.

— Вы провели под снегом больше полутора часов и были в гипотермической коме, когда вас откопали и вертолетом доставили сюда, — сказал врач. От сестер Абрамцева слышала, что его зовут Сергеем. — Это позволило избежать отека мозга. Вы здесь четыре дня: у вас сложный перелом руки и очень серьезно поврежден позвоночник. Позавчера вам сделали операцию: она прошла хорошо. Жить будете. Но реабилитация потребует времени.

— Что со станцией? — через силу выталкивая слова, спросила Абрамцева.

— Валентина Владимировна, тут реанимационная палата, а не новостное агентство, — с напускной строгостью сказал врач. — Что бы там ни было, помочь вы можете только одним образом: скорее выздороветь. И даже не просите коммуникатор: не дам.

— Встану и сама возьму, — огрызнулась Абрамцева.

Врач покачал головой.

— Мне нравится ваш настрой. Но скажу вам прямо: на полное восстановление подвижности нижних конечностей прогноз пока неясный. Реабилитация предстоит долгая и сложная. Много зависит от того, как организм будет отзываться на терапию. И от вас. Так что будьте разумны.

Абрамцева на минуту закрыла глаза, пытаясь свыкнуться с этой мыслью. Затем окликнула врача и поймала его взгляд.

— Вы уже говорили кому-нибудь про… прогноз?

— Нет. Повторюсь, это все пока весьма неточно.

— Тогда пока и не говорите, — попросила Абрамцева. — Я сама скажу… потом. У всех сейчас и без того достаточно проблем… Обещайте!

Врач смерил ее тяжелым взглядом; затем с неохотой кивнул.

— Хорошо. Я вам обещаю.

На следующий день ее перевели в обычную палату, где не было такого множества устрашающе выглядевшего медицинского оборудования, и откуда через неплотно занавешенное окно виднелся край серого неба.

Доктор Сергей, как говорили сестры, был с самого утра занят на операции. В середине дня в палату забежал взбудораженный молоденький ординатор.

— Слушайте, к вам тут… очень просят. — Он воровато оглянулся на дверь. — Только не долго, ладно? И никому.

— Конечно. — Абрамцева улыбнулась, насколько позволяла стянутая подсохшей обезболивающей мазью кожа; в лицо будто впились тысячи иголок. — Спасибо.

Ординатор вышел. Через минуту, беспокойно озираясь, в палату зашел Белецкий. До того, как в его взгляде появилось узнавание, прошло долгих несколько секунд.

— Валя! Как ты себя чувствуешь? Если я слишком рано, то…

— Так же, как и выгляжу: отвратительно, — перебила его Абрамцева. — Но я очень рада тебя видеть, Игорь. Хотя не ожидала.

— Я тоже очень рад. — Белецкий улыбнулся с заметным облегчением и уселся на вторую, пустовавшую кровать. Белоснежный больничный халат на нем смотрелся нелепо. — П-просто я единственный, кто сейчас ничем не занят. Давыдов вчера утром улетел на другую сторону Хребта. Когда ему передали, что тебя п-перевели из реанимации, он собирался срочно вернуться. Но я его отговорил — ему надо отоспаться: он все последние дни не вылезает из кабины. П-прости.

— Ты все правильно сделал, — сказала Абрамцева. — Спасибо. Но зачем он полез через Хребет на катере?

— Не на катере. Как только стало известно о лавине, он вывел из ангаров Волхва.

— Кречетов разрешил?

Белецкий мотнул головой.

— Когда все случилось, то есть, когда стало известно… Говорят, Слава буквально затолкал его в кабинет Смирнова, «п-поговорить». Через пять минут они вышли: Слава отправился в ангар, а Кречет — в кадры с заявлением об отставке: всю ответственность за случившееся он взял на себя. Так что на базе сейчас административный хаос. При этом командует парадом Давыдов; никто не решается ему перечить: одни боятся ответственности, другие — Давыдова. — Белецкий чуть заметно усмехнулся. — Смирнову успешно оперировали язву, но на больничном он надолго и махнул на все рукой, подписывает документы не глядя — мол, Слава, делай, что хочешь. Слава и делает: после всего у него, кажется, отказали тормоза. Если он п-продолжит в том же духе, скоро весь Дармын начнет вспоминать Дениса с теплом и любовью, как сговорчивого и дружелюбного комэска.

Абрамцева с огромным трудом сдержалась, чтобы не засмеяться.

— Так им и надо.

— Согласен. Ограничительные коды Волхву я откорректировал, — опередил Белецкий вопрос. — На сегодняшний день все в порядке. О случившемся ему известно, даже с некоторыми подробностями: Давыдов решил, что так лучше, а я п-подумал, что ему виднее: в конце концов, ему на нем летать. Раз Слава Волхву доверяет, быть посему.

— А что Волхв на все это?

— Цитирует Шекспира.

— Шекспира?..

— «У бурных чувств неистовый конец, он совпадает с мнимой их победой». — Лицо Белецкого снова исказила мимолетная усмешка — недобрая, даже хищная. — После очистки кода у старины Волхва прорезается юмор.