Андрей Измайлов - День свершений [сборник]

— Полиция! — сказали в трубке.

— Полиция?.. На вокзале Болоньи оставлен коричневый кожаный чемодан, перетянутый ремнями. В чемодане находится спаренная бомба замедленного действия. Взрыв приурочен к моменту прибытия экспресса из Милана. Примите меры.

— Кто говорит? — невозмутимо спросили в трубке.

— Нострадамус…

— Не понял…

— Нострадамус.

— Не понял…

— Учтите, пожалуйста, взрыватель бомбы поставлен на неизвлекаемость. В вашем распоряжении пятьдесят минут…

Отбой.

Я опять был на кухне, но уже не лежал, а сидел, привалившись к гудящему холодильнику, и телефонная трубка, часто попискивая, висела рядом на пружинистом шнуре. У меня не было сил положить ее обратно. Куда я собирался звонить? Кому? Еще никогда в жизни мне не было так плохо. Пахло свежими молодыми огурцами, и водянистый запах их выворачивал наизнанку. Точно в Климон-Бей. Я видел двух бледных, длинноволосых, заметно нервничающих молодых людей в джинсах и кожаных куртках, которые, поставив чемодан у исцарапанной стены, вдруг, торопливо оглядываясь, зашагали к выходу. Болонья. Вокзал. Экспресс из Милана. Это был «прокол сути», самый настоящий — глубокий, яркий, раздирающий неподготовленное сознание. Теперь я понимал, почему Бьеклин так упорно настаивал на следственном эксперименте. Ему нужна была «Звездная группа» — если не вся, то по крайней мере горстка «заглавных букв». Он безапелляционно потребовал: «Я сяду вместо покойника, и пусть они целиком сосредоточатся на мне». Покойником был Херувим. Он погиб на прошлом радении, месяц назад, во время глубокой медитации и попытки освободить свою душу от телесной оболочки. Инсульт, кровоизлияние в мозг. Больше никаких следов. Эксперты до сих пор спорят, было это сознательное убийство или несчастный случай. Бьеклин, видимо, рассчитывал на аналогичные результаты. В смысле интенсивности. И поэтому когда Туркмен, смущаясь присутствием оперативных работников, запинаясь и понижая голос, неуверенно затянул свой монотонный речитатив о великом пути совершенства, который якобы ведет к ледяным вершинам Лигейи, то Бьеклин сразу начал помогать ему, делая энергичные пассы и усиливая текст восклицаниями в нужных местах. Он хорошо владел методами массового гипноза и рассчитывал, отключив податливую индивидуальность «алфавита», создать из него нечто вроде группового сознания — сконцентрировав его на себе. «Звездники» были в этом отношении чрезвычайно благодатным материалом. Он, видимо, хотел добиться мощнейшего, коллективного, «прокола сути» и таким образом выйти на Нострадамуса. Или получить хоть какие-нибудь сведения о нем. Вероятно, сходные попытки предпринимал и Трисмегист. Я видел, как он без особого труда, «буква за буквой», подавляет «алфавит» и они смотрят ему в глаза, как завороженные кролики, но я не мог помешать: в этом не было ничего противозаконного, формально он лишь помогал проведению следствия. Только когда застучали первые отчетливые выстрелы и захлюпала торфяная вода под ногами, я неожиданно понял, к чему все идет, но остановить или затормозить действие было уже поздно. Бьеклин распылил газ, стены затянуло сизым туманом, захрапел врач, упал обратно на кресло встревожившийся было Сиверс, мир перевернулся, погас — и начался бой на болоте, где выходил из окружения небольшой партизанский отряд. Сорок второй год. Леса под Минском…

Оказывается, я уже находился в комнате. Что-то случилось со временем: бесследно вываливались целые периоды. Горячий и торопливый шепот брызгами обдавал меня. Я вдруг стал слышать. «Идет дождь, и самолеты летают над городом», — бессмысленно, как заведенный, повторял Туркмен. Клячка шипела: «Вижу… вижу… вижу… Ангела Смерти…» Дорожки слез блестели на ее морщинистых щеках. «Разве можно предсказывать будущее, Александр Иванович?» — тихо и интеллигентно спрашивал Зуня, разводя пухлыми руками, а Образина, зажмурившись, отвечал ему: «Будущее предсказывать нельзя». — «А разве можно видеть структуру мира?» — «Это требует подготовки». — «А например, долго?» — «Например, лет пятнадцать…» Они пребывали в трансе. Насколько я понимал, текст относился к Нострадамусу. Бурносый, как лунатик, далеко отставя палец, невыносимо вещал: «Слышу эхо Вселенной, и кипение магмы в ядре, и невидимый рост травы, и жужжание подземных насекомых…» Зрелище было отталкивающее. Диктофон на столике в углу светился зеленым индикатором. Значит, все в порядке, запись идет. Рамы на окне не поддавались, разбухнув от дождей, — я локтем выдавил стекло, и оно упало вниз, зазвенев. Хорошо бы кто-нибудь обратил внимание. Резкий холодный воздух ударил снаружи. Бьеклин был мертв — голубые глаза кусочками замерзшего неба покоились на лице. Мне не было жаль его. Это он убил Ивина. Теперь я знал точно. В кармане его пиджака я обнаружил легкий, размером с палец, баллончик распылителя, а рядом — стеклянный тубус, наполненный крапчатыми горошинами. Транквилизаторы. Я запихал по одной в каждый мокрый слезливый рот. Туркмен, очнувшись, слабо сказал: «Спасыба, началника…» Давать повторную дозу я не рискнул. Я очень боялся, что короткий интервал просветления окончится и я ничего не успею сделать. Кажется, только я один частично сохранил сознание. Наверное, психологическая подготовка: я уже видел действие «Безумного Ганса» и насторожился. Правда, это ненадолго. Я чувствовал, что опять проваливаюсь в черную грохочущую яму. Мы все здесь погибнем. «Ганс» приводит к шизофрении. Нужна оперативная группа. Или я уже вызвал ее? Не помню. Телефонная трубка выпадала у меня из рук. Появился далекий тревожный голос. Я что-то сказал. Или не сказал? Не знаю. Кажется, я не набирал номера. Угольная чернота охватывала клещами. Двое волосатых парней в джинсах и кожаных куртках бежали по брусчатой мостовой, и вслед им заливалась полицейская трель. Вот один на бегу вытащил пистолет из-за пояса и бабахнул назад. Завизжала женщина. Режущая кинжальная боль располосовала живот. Меня несли на брезентовой плащ-палатке, держа ее за четыре угла. «Пить… Дайте воды…»— слабым голосом просил я. Твердым шлаком спеклись внутренности. Посеревший, обросший трехдневной щетиной Сапук хмуро оглядывался и ничего не отвечал. Поскрипывали в вышине золотые лохмотья сосен. Сильно трясло. Каждый толчок отдавался ужасной болью. Вот дрогнула и беззвучно осела боковая песочная стена, за ней — другая, с треском ощетинились переломанные балки, и на том месте, где только что стоял дом, поднялся ватный столб пыли. Солнечный безлюдный Сан-Бернардо исчезал на глазах. Трещина расколола пустоту базара, шипящие серные пары вырвались из нее — я задохнулся. Навстречу мне по мосту бежали люди с мучными страшными лицами. «Стой!.. Ложись!..» Часть бойцов залегла на другом берегу, выставив винтовки из лопухов, но в это время от белого здания гимназии прямой наводкой ударила пушка, и земляной гриб вспучился на середине Поганки. Тогда побежали даже те, кто залег. «Пойдем домой, — умоляюще сказала Вера. — Ты совсем больной». Я был не болен, я умер и валялся на расщепленных досках. Доктор Гертвиг обхватывал затылок руками, похожими на связки сарделек, а ротмистр в серой шинели, перетянутой ремнями, приятно улыбался мне. Долговязый мичано спросил: «Он вам еще нужен, мистер?» Меня пихнули, затопив огнем сломанные ноги. Фирна. Провинция Эдем. Корреспондент опустил камеру и равнодушно покачал головой, — нет. Тогда мичано, тихо улыбаясь, вытянул из ножен ритуальный кинжал с насечками на рукоятке. Я даже не мог пошевелиться. Я знал, что меня сейчас убьют и что я больше не выдержу этого. Как не выдержал Бьеклин. Человек должен умирать только один раз. Но мне казалось, что я умираю каждую секунду, — тысяча смертей за одно мгновение. Катастрофически рушились на меня люди, события, факты, горящие дома, сталкивающиеся орущие поезда, шеренги солдат, окопы, капельки черных бомб, тюремные камеры, электрический ток, дети за колючей проволокой, полицейские дубинки, нищие у ресторанов, ядерные облака в Неваде, корабли, среди обломков и тел погружающиеся в холодную пучину океана. «Слишком много боли», — сказал Сиверс. «Слишком много боли», — сказал мне демиург у Старой Мельницы. Шварцвальд, Остербрюгге… Я захлебывался в хаосе. Это был новый Вавилон. Третий. Я и не подозревал раньше, что в мире такое количество боли. Он как будто целиком состоял из нее. Бледный водяной пузырь надувался у меня в мозгу. Я знал, что это финал, — сейчас он лопнет. Взбудораженное лицо Валахова зависло надо мной.