Андрей Измайлов - День свершений [сборник]

В конце концов загнали нас куда-то под землю: подвал не подвал, окон нет, а светло. Под низким бетонным потолком странные светильники, вроде стеклянных колб, на шнурах висят. Свет от них яркий, глаза режет. Помещение большое, и народу — не продохнуть. Разный народ, одет чисто, даже женщины есть; кругом столы, стулья, шкафы железные, пирамиды с оружием. Вдоль стен — здоровенные стеллажи с книгами.

Как увидел я это дело, сразу прозрел. Никакие это не ватажники, куда там! Отверги это, самые опасные типы под Семью сферами, — как говорится, черт им не брат!

Хиляк наш сразу куда-то в угол юркнул, там за столом сидел очкарик один, весь книгами обложен, только лысина сверкает. Главарь, что ли? Ну, все физиономии, натурально, на нас — глазеют, как на привидения. И то верно: вид у нас, прямо скажем, диковатый. Морды черные, в копоти, и чехлы эти блестящие. Они от огня, видно, усохли, обтягивают. Ну и сразу видно, кто есть кто: у Лоты фигура — дай боже! Покосился я на своих: хоть понимают, как мы влипли? Ни чёрта они, по-моему, не поняли, озираются с интересом, будто в гостях. А тут яснее ясного: попали мы в штаб-квартиру отвергов, и черта с два мы отсюда живыми выйдем! Народ отчаянный, никого не признает, не боится. А мы с голыми руками: поклажа тройки в геликоптере распроклятом сгорела, и винтовка моя — тю-тю!..

Гляжу, вылезает из-за стола очкарик этот лысый, к нам шлепает брюхом вперед — толстый как боров.

Плешь, сверкает, словно воском натёртая. Остановился возле нас, руки на животе сцепил, оглядывает. Молча. Глазки маленькие, цепкие. Долго глядел, все на троицу, — меня, видать, сразу раскусил.

— Кто такие? — восклицает наконец. — Откуда?

Голос тонкий, бабий. Открыл я рот было, да тут же и захлопнул: ну что тут скажешь! Моя личность вряд ли кого, заинтересует, а троица пусть сама выкручивается, мое дело маленькое. Тут не потемнишь, отверги — народ дотошный!

— А вы кто? — нахально рычит Бруно в ответ. — Какого дьявола вы в нас палили?.. Мы вас не трогали!

У лысого чуть очки не свалились, глазки выпучил, глядит как завороженный.

— Вы что, — говорит изумленно, — не поняли, кто мы?!

Вижу, Ян на меня зыркнул: мол, выручай. Ладно!

— Нет, отчего ж, — говорю. — Отверги вы!.. То есть эти, — спохватываюсь, — атеисты!

Отвергами их в народе прозвали, поскольку они всех богов отвергают — и старых, и новых. А себя они атеистами кличут — все одно, безбожники!

Переглянулись мои ребята — дошло наконец! Лота вперед выступает, капюшон, с головы долой, волосы по, плечам.

— Мы бы хотели поговорить с вами наедине!

Тихо вокруг стало, народ рты пораскрывал. Я ведь это сразу почувствовал: было в ней что-то такое, от чего руки сами собой по швам вытягиваются. То ли власть какая, то ли сила внутренняя — не поймешь!

Глянул на нее толстяк снизу вверх, очки поправил.

— Идите, — говорит, — за мной!..

Прошли через весь подвал, в стене — железная дверка. Открывает ее лысый, тройку пропустил, только я следом: «Стоп, — говорит, — парень! Ты пока здесь побудь — вызову!..» И хиляку этому кивает: «Присмотри!»

Вот так и получилось: они там, а я — у двери закрытой. Вот черт плешивый, ведь это он затем, чтобы нас порознь допросить, чтобы мы сговориться не сумели.

Хиляк со своим воинством рядом стоит, поглядывает на меня хмуро. И по морде видно: будь его воля, шлепнул бы он меня тут же, без разговоров. Он во мне ватажника признал, не будешь же тут объяснять!.. А с ватажниками отверги не церемонятся. Известно: где отверги, там ватаг нет. С безбожниками вообще никто не связывается — крутой народ. Дисциплинка у них как в армии, и оружие что надо. С кругачами у них война кровная: первые враги экзарха и Святого храма. Раньше отвергов на крестах вдоль трактов выставляли — дед еще застал, рассказывал — теперь, если кого заловят, направляют в Храм, на спасительные люстрации. Очищают, значит, от ереси и скверны. Встречал я кой-кого после этих самых дел. Самые лютые фанатики, за богов сферы — в огонь и в воду! А глянешь им в глаза — жуть берет! Пусто там, будто все у них под черепом выскоблено до блеска! Кукла куклой!

Короче, с какого края ни глянь, — плохо наше дело. Нельзя нас отсюда выпускать: а ну как кругачей приведем?..

Тут как раз дверь приоткрывается, лысый меня требует. Захожу. Тесная каморка с голыми бетонными стенами без окон, с потолка светильник этот чудной свешивается — как раз над лысиной толстяка. Он за маленьким столиком примостился, а напротив, на скамье, рядком — троица. Не знаю, что эта компания наплела лысому, но физиономия у него прямо дыней вытянулась, честное слово! Только я вошел, он как гаркнет:

— Имя?..

Я ответил — чего скрывать-то?.. И пошло-поехало! Как начал он меня потрошить, я даже взмок весь! И сколько лет, и где родился, и где жил, и кто родители, и как их звали… Всю подноготную вызнал, в жизни мною никто так не интересовался. Форменный допрос, — видать, толстяк на этом собаку съел.

Выжал он меня всего как лимон, губами толстыми пожевал.

— Что ж, — говорит, — с этим все ясно… А теперь, парень, расскажи-ка мне, как ты в геликоптере оказался? — Прищурился и добавляет строго: — Только не врать, понял?..

Ну, что тут будешь делать? Ясное дело, для него главное не моя биография, а о троице все разузнать, небось они ему такого насочиняли — чертям тошно! Ну, а мне-то что прикажете делать? Ведь если скажу все, отверги их как пить дать шлепнут: со шпионами храмовников тут разговор короткий! А темнить начну, — мигом расколет, и тогда уж, точно, ногами вперед!

Гляжу, Ян мне подмигивает ободряюще: давай, не бойся! Ну, ладно, думаю, была-не была! Взял и выдал все, как было: про Комбинат, Станцию, рейтеров и серебристых, про Обитель, и что там случилось, и как мы в темноте на Седловину топали, и как захватили машину кругачей. В целом правду рассказал, вот только подозрения свои пока при себе оставил: это, извините, никого не касается, пусть толстяк сам выводы делает.

Выдал и чувствую: если он нам поверит, последний дурак будет, — я бы ни в жизнь не поверил, и никто, по-моему, такому не поверит, кроме самых распоследних идиотов!

Долго лысый молчал, два раза очки снимал и все тер, тер, до дыр, наверное, протер, потом нацепил на нос и говорит:

— Ну что ж, давайте знакомиться!.. Меня зовут Раден!

Встал и руку протягивает — в знак уважения. Вот и пойми после этого, что у него на уме, у дьявола лысого!

Смотрю, ребятки мои враз повеселели, Бруно первым вскочил, руку пожал, представил всех по именам, даже меня не забыл. «Наш, — говорит, — проводник и товарищ — Стэн!..» Мда… Молодые просияли, улыбаются — наверное, думают, что толстяк сейчас извинится, что ихний геликоптер срубили, напоит-накормит и отпустит с миром!.. Как бы не так! Уж я-то чувствую: задумал он что-то, неспроста вдруг таким вежливым стал…