Андрей Измайлов - День свершений [сборник]

— Знаешь, она меня по воскресеньям ждет. Постоишь перед ней ночку, сигареткой подымишь — к утру готово. Выставишь, как она хочет, декорации поменяешь, — на неделю успокоится…

Георгий Викторович много раз внушал мне, что основной принцип работы художника — это план, соразмерность, композиция. И вдруг какие-то ночные озарения. Однажды и Калюжный, спускаясь от нас, пожаловался на лестнице Глумову:

— Гор пугает меня своей одержимостью. Вы не поверите, он творит по наитию. Я тут подговорил ребят с телевидения установить в витрине камеру.

— Как вы могли, Миша?

— А что прикажете делать, ежели при перестройке своей «коханки» он никого к себе не подпускает?

— Какой-то нечестный, воровской прием.

— Не волнуйтесь, сенсации не получилось. За всю ночь он к ней даже не приблизился. Ходил. Курил. Теребил углы воротника. А уже под утро сорвался с места, подскочил к манекену, несколько точных прикосновений — колени, локти, плечи, голова — и пожалуйста вам, новая позиция. Только что «коханка» сидела на кровати, отбросив простыню, а уже лежит ничком, зарыв лицо в подушку. Помните ту Горину наводящую тоску композицию «Тревожный сон»? Может, вы видели у него предварительные наброски, эскизы? То-то же. И никто не видел. Я думаю, их просто не существует, вот в чем парадокс. Непостижимо!

Точно так же он кричал и пожимал плечами, когда мы с Фогелем пришли к нему в гости на Петроградскую сторону. Георгий Викторович подвел меня к окну:

— Смотри. Что видишь?

Передо мной разлилось бурое море — стоуровневая мозаика крыш. В небо, на фоне красного заката, рвались две таинственные, непривычные земному глазу башни — минареты мечети. И будто бы на странном кладбище торчали тонкие кресты телевизионных антенн.

— Какой-то марсианский пейзаж! — неуверенно подумала я вслух.

— А я что говорил? — Фогель обрадовался так, словно расписывал проем распахнутого окна.

— Непостижимо! — вскричал Калюжный. — Сколько лет здесь живу, никогда не обращал внимания.

— Вы, сатирики, землю носом пашете. А поживешь с мое — на лирику потянет, захочется вокруг себя посмотреть. Сколько годочков, говоришь, догонять осталось? Ах, сорок с хвостиком? Ну, вот тогда и ты кое-что заметишь…

А я все не могла налюбоваться очертанием знакомых мне минаретов, видимых с необычной точки. Фогель очень любил отыскивать необычные точки. Как-то возле Смольного подвел меня к осанистому дому восемнадцатого века в двух цветах, голубом и белом. Постоял-постоял, схватил меня за руку и потащил во двор:

— Окинь-ка взором эту крытую лестницу! Ее пришлось к галерее подвешивать. Вход, то бишь целесообразность, согнали на заднее крыльцо. Весь объем здания потратили на завитушки — на колонны да на круглые симметричные залы. Где уж там о пользе — о вычурности заботились. Пусть латаный зад, зато помпезный фасад!

Я с тех пор видела город по-иному. Не только парадные подъезды. Поэтому во время очередной прогулки к Гостиному двору сразу уловила неладное. Еще издали, от здания Думы, стали нам попадаться заплаканные люди. Не буду утверждать, что все поголовно. Но уж из трех один — непременно. Мужчины крепились, жевали незажженные сигареты, женщины пудрили носы и щеки.

«Что такое? — думаю. — Умер кто? Вроде бы никаких сообщений».

Подошли к витрине. Народ, как всегда, перед нами расступился. Глянула я — сердце защемило: стоит моя «коханка» на коленях, одно еще и до земли не донесла, наклонилась вперед, лицо ладонями закрыла. А у ног ее черная шаль и штука белого атласа складками вроде волн — белое и черное, диссонансом. Слезы у меня сами собой на глаза навернулись. Уж до того всех на свете жалко стало, до того собственная доля никудышной показалась — мочи нет! Все неприятности, которые когда-либо сваливались на меня и давно позабылись, заныли во мне заново, словно случились вчера. И утерянная в прошлом году янтарная брошка Буратинка. И сломанная во втором классе авторучка, потому что Генка Фунтик воткнул ее на перемене пером в парту. И порванное о забор Академического садика школьное платье, за которое мама оставила меня на два месяца без театра. И несправедливо поколоченный мною Арканька Собчик, а на самом деле дворнику про облитую чернилами штукатурку рассказала Ксанка из первого подъезда. И Леник Шульгин, целую неделю пяливший глаза на Эгинку Ковецкую, а мне только раз бросивший на промокашке глупую записку «Анюта, я тута!». В общем, все печали и несчастья моей короткой жизни поднимались со дна души, странно разбуженные и потревоженные непосильным горем скорбящей «коханки».

В принципе, я насмотрелась разных горюющих фигур. Когда-то мы с девчонками любили зимой гулять по Смоленскому кладбищу. Оно под боком, там ужас какие красивые памятники! И плачущие ангелы. И разбивающие себе грудь лебеди. И фрейлины «Ея Импера-торскаго Величества», а им от роду по четыре годика. Еще мы с отцом в Тбилиси, наверно, целый час у могилы Грибоедова простояли, очень горестно там княжна Нина слезы точит. Но горше всего на меня действует Пискаревский мемориал: еще при подходе мурашки бегут по спине от медной музыки, а уж вечный огонь перед Родиной-Матерью, кажется, и язык и слезы отнимает. Почти так же больно стало мне сейчас, у фогелевского манекена. Скорбь многих памятников — установившаяся, уравновешенная, на веки вечные отлитая в бронзу, запечатанная в гранит. А «коханка» — она живая, она не для других, для себя плачет. И горе у нее светлое, доступное, такое, что хочется подойти, обнять ее за плечи и нареветься рядом всласть от чистой души. Потому и тишина же на Перинной линии — упади слезинка на асфальт — услышишь! Никто не шелохнется. Не кашлянет.

— Зачем вы так, Георгий Викторович? — укорила я его, когда мы ушли оттуда, прошагали молча Невский и пересекли Неву.

— Людям надо и горе видеть, девочка. Только облагораживающее, а не втаптывающее человека в прах. Чтоб калиться ему на медленном огне!

— Она вашими слезами плачет.

— Прощались мы, Нюта. Я больше ничего-ничего о ней не знаю…

Через три дня он тихо умер. Похоронили его в углу Академического садика, у глухой стены трехэтажного дома, возле самой Греческой веранды. Перед ним громоздятся пиленые и полированные мраморные плиты, которые загодя привозят студентам Академии художеств для дипломных работ. Такой же плитой накрыта его могила. Двухсотлетние дубы и клены щедро засыпают ее листвой, а если листву отгрести, обнаружится надпись:

ФОГЕЛЬ

Георгий Викторович

Художник. Человек

1876–1965

Месяцев через шесть на самый краешек плиты, в ногах, кто-то установил гипсовый слепок горюющей «коханки». Думаю, это сделал Юра Глумов, но спросить было не у кого: после похорон никто из друзей Георгия Викторовича к нам больше не заходил.