Андрей Измайлов - День свершений [сборник]

Мы, вероятно, сотню раз в те полгода прошмыгнули мимо нее, неподвижно бегущей, не удивляясь лишней статуе посреди клумбы или неожиданной кариатиде под балконом, где ее раньше вроде бы не было. Потому что в нашем городе на хоженных-перехоженных улицах то и дело открываешь для себя красоту! Мы умели восхищаться и не торопились считать! А «коханка» бежала к могиле того, кто перешагнул одиночество и отдал ей свою душу, бежала, чтобы полвека простоять живым неузнанным памятником. Пока не отскорбила свое. Пока снова не пожелала жить — в нашем веке, в будущем.

Хорошая была смерть у старика. Спокойная. Счастливая. С легкой памятью о себе. И долгой любовью. Ибо немногим удается сказать свое слово в искусстве.

А он создал больше, чем новый жанр, он дерзнул повторить акт творения, вдохнув собственную душу в мертвый материал. Может быть, кто-то назовет его за это соавтором бога. Но мне лично ближе те два слова, которые уже выгравированы на его могиле: ХУДОЖНИК и ЧЕЛОВЕК.

Мамонт оттолкнулся задними ногами от земли и сделал стойку, балансируя, словно в цирке, на кончике хобота. Экки вцепился в шерстяные джунгли его загривка, уперся пятками, но шея мамонта оказалась неохватной. Не удержавшись, мальчик кувырнулся головой вперед, в талый снег…

Койка вывернула Экки в ванну, и тело мгновенно сбросило сон. Студеная вода ожгла кожу и отступила. Жаркий циклон, то щиплясь, то нежно вылизывая, испарил влагу с тела, попутно завил конусом волосы и вывинтился в облачко под потолком. Дно ванны взбрыкнуло, поддало под ноги, и мальчик привычно, ласточкой, порхнул обратно в койку, успевшую убрать простыни и вздуть физкультурный мат. Тотчас над Экки захлопотали жесткие лапы с присосками, сжимая и растягивая мускулы по всей программе силового массажа.

Пока Экки одевался, каюта стала просторной и голой: со слепыми поверхностями инзора на две стены, с решеткой бытовки на третьей, с куском пейзажа от пола до потолка. Впрочем, и пол, и потолок были тоже задействованы: над головой по суточному графику разгорался и мерк искусственный небосвод, под ногами мерно дышал, нагнетая свежий воздух, полуискусственный газон. Удивляться не приходилось: в кубике с ребром в три метра не мог торчать без дела ни один гвоздь. Даже картина — стартующая снежной вершиной в небо гора — служила календарем и отсчитывала времена года сменой лета, осени, зимы и весны.

— Привет, гора! — сказал Экки.

Гора молчала.

Экки включил инзор, но на экран не взглянул, а вместо этого, присев на корточки, следил, как из-под решетки с кряхтеньем выползает накрытый стол. Во дает автоматика! Так и не сигналит в Техцентр о задержках в цепи. Придется позвонить самому. Или еще подождать, не звонить? Ленивый механизм удивительно напоминает заспанного камердинера с салфеткой через локоть…

Едва он так подумал, крахмальная салфетка взмыла со столешницы, обвязалась вокруг шеи. Пришлось сесть нормально. Из кастрюльки выбулькнули два яйца, обсохли на воздухе, шлепнулись в двухместную подставку. Придвинулись запотевший стакан апельсинового сока и бездонная на взгляд чашечка черного кофе.

Экки отщипнул половинку гренка, нехотя пожевал. Мама на экране укоризненно вздохнула. Он сделал вид, что не замечает ее, — маленькая утренняя игра с тех пор, как мальчика отселили в отдельную каюту. И хотя произошло это целых полгода назад, ему по-прежнему хочется утром очутиться по ту сторону миража-экрана, потереться о мамино плечо. Потом в течение дня ничего, свыкается, а за завтраком тянет к маме — сил нет… Позорные мысли для десятилетнего парня! Экки приподнял чашечку вместе с блюдцем и выплеснул кофе в рот. Сгоряча проглотил, обжегся, закашлялся, погонял воздух между щеками.

— Экки! — не выдержала мама. — А кто будет сок пить?

— Здравствуй, мамочка! — беспечно отозвался Экки. — Как спалось?

Промокнул губы салфеткой и лишь после того развернулся лицом к экрану.

Экран вмещал два изображения. В своей семейной каюте чинно восседали за столом родители, рядом на высоком стульчике давилась манной кашей четырехлетняя Руженка, в глубине над полом плавала люлька с Джоником. Жилище старшего брата Родия как в зеркале повторяло «кубик» Экки. Сам Родий даже не заметил появления Экки, не отпустил дежурной шутки, а сосредоточенно намазывал масло на хлеб двузубой вилкой для лимона. Выряжен он был в парадную штурманку — значит, сразу после завтрака предстоял телевизит к командиру.

За завтраком семья собиралась полностью. И каждый раз Экки болезненно осознавал, что фрагменты их жизни, вытащенные на экран, обретают непозволительную театральность, будто кто-то, не спрашивая на то разрешения своих случайных героев, беспощадным объективом высвечивает сценки их семейных дел. Чем-то нереальным и грустным будоражат эти примыкающие друг к дружке декорации. То есть примыкающие на экране — где на самом деле размещаются в пространстве корабля соседствующие в инзоре жилища, могут разобраться разве что инженеры Техцентра.

— Доброе утро, папа. Салют, сестренка! И ты, брат! — поздоровался Экки.

— Здравствуй, мальчик, — откликнулся папа. — Ты сегодня чуточку опоздал. Минут на пять, а?

— Какая беда, папа? Куда спешить? Подлетаем к Аламаку, не сегодня-завтра высадимся. Конец пути, правда, Родик?

Родий вздрогнул, вколол вилку стоймя в тарелку с «геркулесом» и неожиданно подмигнул:

— Скажи честно, мамонта досматривал…

— А ты откуда знаешь? — Экки с подозрением покосился на брата.

— Электрончики нашептали, которые у тебя ночью под подушкой шастали.

— Ах ты вредина! — Экки хлопнул себя по лбу. — А я думаю, с чего мне вдруг такой замечательный сон привиделся?

Он приоткрыл переборку, извлек из кармашка в изголовье прозрачную капсулу экзосна, шутливо погрозил брату кулаком:

— Погоди, я тебе такое нарисую — почешешься!

Мама внимательно всмотрелась в изображение Родия у себя на экране:

— Глаза у тебя провалились, сыночек. Мало спишь?

— Пустяки, мамочка.

— Я же вижу. Ты бы все-таки помирился с Леночкой. Хорошая, по-моему, невестка будет…

— Ну вот, все разговоры у тебя об одном. Да не хочу я жениться, понимаешь?

— На ней?

— Ни на ком!

— Ну ладно, ладно, молчу. Дожила уж — и сказать сыну ничего нельзя. Хоть бы ты, отец, приструнил его!

Отец безнадежно махнул рукой.

Настала Руженкина очередь вставить словечко. Руженка напыжила толстые щеки с ямочками и, всюду заменяя «л» на раскатистое «р-р», пропела:

— Ртом, — машинально поправила мама.

— А тогда нескр-радно пор-ручится, — не согласилась Руженка.